«Время террора у нас не отрефлексировано»

Таких книг, которые проглатывал бы, забросив все дела, почти нет. Обычно на полке у кровати стоит десяток книжек, к которым периодически возвращаешься.

1. Вот достал с полки «Чтеца» Бернхарда Шлинка. В Европе это был бестселлер, его экранизировали, и фильм получил «Оскара». Автор — профессор конституционного права из Гейдельберга, мой ровесник. Книга про то, как 16-летний юноша-гимназист после войны случайно знакомится с женщиной старше него, лет 30, они привязываются друг к другу, а потом оказывается, что она была охранницей в лагере. И это тяжелая драма в жизни обоих, с его невольным предательством, попыткой искупить потом свой грех и ее самоубийством накануне освобождения из тюрьмы. Очень важная вещь для понимания, что такое личная и коллективная ответственность, и не только тех поколений, которые жили при Гитлере и Сталине, но и следующих. Для Шлинка это сквозная тема, он об этом много писал и как юрист — с точки зрения права, и в художественных произведениях. В связи с этим вспоминаю другую книжку — «Рожденные виновными» австрийского журналиста Петера Сихровски, который в 60–70-е годы прошлого века взял интервью у ставших к тому времени взрослыми детей нацистских преступников и функционеров Третьего рейха. Своего рода исповеди, короткие рассказы о том, как они себя ощущали, что чувствовали, как переживали вину своих родителей. Мне все это интересно, потому что мы на протяжении многих лет возвращаемся к сюжетам, связанным с нашим террором, с нашими страстями, но у нас это время не только не отрефлексировано, а все время отторгается даже многими думающими людьми.

2. Из свидетельств эпохи на ближайшей полочке стоит «Опыт биографии» Феликса Светова, переизданный после его смерти. Именно старые вещи, воспоминательные, о нашем и наших старших братьев поколении, как мы жили в эпоху после Сталина. Еще с удовольствием долго читаю книгу, которая называется «Советская жизнь Льва Ландау», буква «о» выделена курсивом, поэтому можно читать и как «светская», и как «советская». Это сборник документов и воспоминаний. Портрет, я бы сказал, даже не Ландау на фоне эпохи, а как бы эпохи через судьбу Ландау. Он ведь был очень неординарной личностью, жил в самые тяжелые годы, был академиком, нобелевским лауреатом, то есть вписался в советскую действительность, и при этом был антисоветчиком, в студенчестве попал на Лубянку за редактирование первомайской листовки, написанной его товарищем по Харьковскому физтеху, которая называла сталинский режим фашистским. Ландау спас тогда академик Капица.

3. Одну книгу я очень долго мучаю, уже в течение года, она очень своеобразная. Это Фаулз, как ни странно, но не знаменитая его беллетристика, а книга, написанная в 60-е годы. Она называется «Аристос», что переводится с греческого как наилучший. Своего рода манифест. В каком-то смысле это биография поколения, причем его не левацко-студенческой части, проявившейся в 1968-м, а совсем наоборот. Фаулз делит людей на две неравные категории — элиту и конформистскую, бездумную массу. Это проходит через многие его романы, его обвиняли в ницшеанстве, чуть ли не в интеллектуальном фашизме. И интересно, что во времена, когда на Западе были сильны левые идеи, он так спорно, но четко заявил свою позицию.

4. С 68-го у меня мостик в наши дни. На полке стоят две очень разные книги — Стаса Маркелова «Никто кроме меня» и Льва Пирогова «Хочу быть бедным». В книге Стаса его адвокатские выступления и статьи, которые характеризуют его не только как юриста и правозащитника, но и как личность 1990-х и 2000-х годов. Он был человеком левых убеждений, при этом идейным, в хорошем смысле слова. А Лев Пирогов, которого я прочел с подачи Захара Прилепина, — это, как раньше говорили, широко известный в узких кругах писатель и публицист. Он очень провокационный человек, который не приемлет нынешнюю не только олигархическую, но и вообще власть, построенную на деньгах. Читая его очень ангажированно-пристрастную эссеистику, я понял, как легко впадаешь в крайности и сбиваешься на упрощенчество, когда гамма всего, что перед тобой есть и в жизни, и в мыслях, сужается до нескольких непоколебимых идеологем.