Мы привыкли к тому, что театральное искусство — это всегда рассказ о том, что происходило либо в незапамятные времена, либо в дальних странах, а лучше — и то и другое сразу. Время действия — вечность, место действия — Вселенная.
Я видел только два спектакля, которые были основаны на реальных документах и говорили о событиях, которые еще продолжали кровоточить. Это — постановка «Сентябрь.Doc» о трагедии в Беслане и «Чернобыльская молитва».
В этих случаях театр противостоит естественным свойствам человеческой памяти, которой присуще прятать черные события как можно глубже. Театр, который напоминает о такого рода трагедиях, вызывает бурю эмоций: от истерического восхищения до резкого неприятия.
Когда один из наших режиссеров, которых принято называть великими, узнал о том, что в Москве играют спектакль о Беслане, он назвал постановщика «спекулянтом». «Премьеру сыграли во Франции», — сказал я. «Тем хуже, значит, этот режиссер — валютный спекулянт…»
Эти слова помогают понять, что у асоциальности нашего театра есть не только политические, общественные, но и художественные причины. Русская школа актерской игры, как она развивалась в последние десятилетия, не приспособлена к тому, чтобы с ее помощью создавать спектакли на злободневные темы, о людях, переживших страшные трагедии, сквозь которые можно увидеть, что же на самом деле с нами происходит. Актерское самоустранение, умение не заслонить собой того, кого ты представляешь (а не играешь), аскетизм существования на сцене — все это никогда не входило в арсенал достоинств русского артиста. Облить слезами половину партера, страдать так, что вот-вот рухнут декорации, — это приносит успех. Когда же речь идет о столь жестких темах, как недавно произошедшая гибель людей, межнациональная рознь, терроризм, — актерское самолюбование, даже очень талантливое, действительно может выглядеть спекуляцией.
Поэтому, как мне кажется, так мало у нас подобных спектаклей: дело не только в привычном для нас замалчивании больных тем, но и в ощущении самих театральных деятелей, что такого рода цели лучше перед собой не ставить.
Есть ли темы, касаться которых искусство не имеет права? И сколько должно пройти времени, чтобы событие перестало кровоточить и оказалось достоянием истории? Насколько должен быть корректен остросоциальный театр, мгновенно реагирующий на самые болевые точки нашей жизни? Или деликатность в этом случае убивает саму идею такого типа театра? Существуют ли такие страдания, ответом которым может быть лишь молчание, и любой разговор о них — кощунство?
Эти вопросы, давно решенные в европейском театре, для нашего театра актуальны до сих пор. В том, что почти все наши режиссеры проходят мимо таких тем, сказывается и их деликатность, и вера в то, что искусство должно заниматься только проблемами высшего порядка. Если разговаривать — то с Богом.
Но сейчас, когда СМИ становятся все меньше заинтересованы в обсуждении такого рода проблем, когда так много умолчаний и жизнь снова разделяется на парадную и реальную, театр может вернуть себе утраченную роль. Если он хочет оставаться значимым, ему придется говорить о том, о чем молчать невозможно.
