Высокий жребий Анатолия Марченко

Через несколько дней после гибели Марченко, 16 декабря, состоялся известный телефонный разговор генсека Михаила Горбачева с ссыльным академиком Андреем Сахаровым. Андрей Дмитриевич настойчиво возвращал своего собеседника к двум темам: смерти Марченко и необходимости немедленного освобождения всех, кто был осужден за свои убеждения.

Для самого Сахарова звонок из Кремля означал скорый конец 7-летнего беззаконного интернирования в Горький. В январе 1987 года началось освобождение других политических заключенных.

Анатолий Марченко стал, таким образом, последним советским политическим заключенным, умершим в неволе, — замыкающим многомиллионной шеренги жертв коммунистического режима. Одно это обеспечивает ему место в истории.

Но по случайности ли именно ему выпал этот трагический и высокий жребий? Или же в его смерти, как и в его жизни, можно разглядеть знаки исторической предопределенности, чья печать налагается на человека зачастую жестоко и тяжко — но не вслепую?

Анатолий Тихонович Марченко родился в 1938 году в сибирском Барабинске, в семье железнодорожника. В юности работал в геологоразведочных экспедициях, на шахтах и нефтепромыслах. В 1958-м был приговорен к 2 годам лагерей за участие в «массовых беспорядках» — межнациональной драке в рабочем общежитии. Так началась его лагерная эпопея. На самом деле Анатолий не был причастен к этой драке, и вскоре было принято решение о его освобождении, впрочем, вполне в советской манере: он не был оправдан по суду, а всего лишь «освобожден от дальнейшего отбывания наказания со снятием судимости» по постановлению президиума Верховного Совета СССР. Но когда распоряжение об освобождении дошло до лагеря, Марченко там уже не было: молодой рабочий, ошеломленный несправедливым приговором и не смирившийся с ним, совершил побег.

В архивных документах этот побег не отражен, и мы знаем о нем только из рассказов самого Марченко. В самом деле, какой «побег» может совершить человек, уже освобожденный решением высшего органа власти? Если бы документы на освобождение пришли на день-два раньше, жизнь Анатолия Марченко, возможно, сложилась бы совсем иначе. Но именно подобные случайности превращают биографию в судьбу.

Около года Марченко скитается по стране, не зная ничего о своем освобождении, без документов и жилья, перебиваясь случайными заработками. Наконец, осенью 1960 года, придя к выводу, что в СССР ему места нет, он попытался бежать за границу. Был задержан, арестован, судим как «изменник Родины» и приговорен к 6 годам лагерей.

Отбывал срок в мордовских политических лагерях (Дубровлаг) и во Владимирской тюрьме. Беседовал с сосидельцами, запоминал имена, судьбы, рассказы. Много читал. Русскую классику XIX века — от корки до корки, труды по советской и мировой истории, статьи на экономические и политические темы, статистические данные, работы Маркса и Ленина — с подробным конспектированием. И самое важное: в мордовских лагерях он познакомился с настоящими политическими заключенными, теми, кого арестовали не просто за «длинный язык» или за попытку бежать за кордон, а за реальную оппозиционную деятельность, выраженную в слове или ином поступке.

В 1966 году на свободу вышел уже не рабочий-недоучка, подавленный смутным ощущением несправедливости окружающего мира, а образованный, закаленный в борьбе за свои права политический боец, убежденный противник существующего режима и обслуживающей его идеологии.

Выйдя на волю, Марченко близко сошелся с тем тогда еще немногочисленным кругом представителей московской интеллигенции, чью гражданскую активность стимулировал прошедший незадолго до этого процесс Синявского и Даниэля (с Даниэлем он успел встретиться еще в лагере). Знакомство с новой общественной реальностью, впоследствии получившей название «движение за права человека», окончательно укрепило Марченко в уже сложившемся намерении — написать книгу о политлагерях 1960-х.

„

Когда распоряжение об освобождении дошло до лагеря, Марченко там уже не было: молодой рабочий совершил побег

”

Осенью 1967-го книга, названная автором «Мои показания», была закончена. Она сразу же быстро и широко разошлась в самиздате. Политлагерями тогда уже начинали интересоваться. Однако информации о них было мало, и доступна она была немногим, в основном довольно узкому кругу будущих диссидентов. Поэтому развернутая Анатолием Марченко социальная панорама Дубровлага и Владимирской тюрьмы привлекла всеобщее внимание. Импонировали читателям и гражданское мужество автора (ведь все понимали, что «Мои показания» — книга-поступок), и необычная биография «интеллигента из низов» в сочетании с несомненным талантом мемуариста. В 1968 году книга была издана на Западе на нескольких языках; там она тоже произвела сенсацию.

«Моих показаний» уже хватило бы, да и с лихвой, чтобы определить дальнейшую судьбу автора. Марченко, однако, этим не ограничивается. В первые месяцы 1968-го он публикует в зарубежной прессе несколько публицистических обращений, посвященных положению советских политических заключенных, а в июле адресует в советские и зарубежные газеты «открытое письмо» — предупреждение об опасности военной интервенции СССР в Чехословакию. В конце июля 1968-го он был арестован по обвинению в «нарушении паспортного режима»; суд над ним, как нарочно, состоялся 21 августа — в тот самый день, когда началось советское вторжение в ЧССР.

С этого момента его биография — почти сплошная цепь арестов, приговоров, лагерей, ссылок. В те недолгие периоды, когда Марченко находился на свободе, он успел обзавестись семьей. Упорно пытался выстроить дом где-нибудь недалеко от Москвы — он всю жизнь мечтал о своем доме. Продолжал занятия литературой. Опубликовал в самиздате и за рубежом несколько политико-публицистических статей, мемуарный очерк «От Тарусы до Чуны» и отрывок из другой мемуарной повести — «Живи как все» (эта последняя так и осталась незаконченной, как и множество других сохранившихся набросков мемуарного характера).

Несколько раз КГБ настойчиво предлагал ему эмигрировать. Марченко категорически отказался.

Почему? Какой-то особенный, экзальтированный патриотизм вовсе не был ему свойствен; привязанность его к родине не выходила за пределы обыкновенного человеческого чувства. Вероятно, отказ от эмиграции был обусловлен прежде всего нежеланием поддаться принуждению, признать право силы, физиологической невозможностью капитулировать перед шантажом. К тому же отъезд был связан с унизительной мелкой ложью: его следовало оформить по фиктивному приглашению от фиктивных израильских родственников, то есть надо было участвовать в некоем лицедействе. А ко лжи, большой или маленькой, Анатолий был от природы не способен. Так или иначе, на все угрозы и посулы он отвечал одним: «Пусть они сами уезжают куда хотят. А я здесь у себя дома».

Ирония ситуации состояла, конечно, еще и в том, что к эмиграции принуждали человека, чья политическая биография началась когда-то с неудачной попытки бежать за границу.

В 1978-м Анатолий Марченко вернулся из очередной ссылки, принялся строить очередной дом (на этот раз во Владимирской области), работая в то же самое время над восстановлением очередных рукописей, изъятых при очередном обыске.

„

Несколько раз КГБ настойчиво предлагал ему эмигрировать. Марченко категорически отказался: «Пусть они сами уезжают куда хотят. А я здесь у себя дома»

”

Вероятно, в сгущающейся атмосфере начала 1980-х, в обстановке легкой паранойи начальства, вызванной революцией «Солидарности» в Польше, Анатолию Марченко, интеллигенту из рабочих, в любом случае не суждено было ни достроить дом, ни восстановить рукописи. Марченко, однако, сам ускорил события, выступив с «открытым письмом» к академику Капице, призвав своего адресата заступиться за академика Сахарова, высланного в Горький.

17 марта 1981 года Анатолий Марченко был арестован и в сентябре осужден в последний раз. Приговор — 10 лет лагерей строгого режима и 5 лет ссылки — не оставлял надежд.

И все-таки был шанс остаться в живых. Ведь не мог же Анатолий, человек, предельно чуткий к колебаниям политической атмосферы в стране, не заметить летом 1986-го симптомов грядущих перемен. Несомненно, он, внимательный и квалифицированный читатель газет, предвидел, по меньшей мере, новую оттепель. Для того чтобы выжить, следовало всего лишь спокойно ждать: счет, как мы знаем, шел уже не на годы, а на месяцы.

Но именно в этот момент, 4 августа 1986 года, Марченко начинает фактически бессрочную голодовку, выдвигая единственное требование: освобождение всех политических заключенных в СССР.

Как осмыслить этот поступок, не скатываясь к мифотворчеству, будь то миф о мученике или миф о несгибаемом борце, «человеке из железа», каким представляют Марченко многие, даже лично знакомые с ним люди? Он не был ни профессиональным мучеником, ни профессиональным героем. Он всегда рассматривал голодовку как крайнее средство борьбы и не раз повторял, что идти на нее можно только будучи уверенным в победе. Может быть, к этому шагу его подвел трезвый политический анализ? Когда очевидны попытки нового советского руководства вывести страну из изоляции, когда провозглашен тезис о «новом политическом мышлении», в преддверии больших перемен, правительство будет более чувствительно к давлению извне. Следовательно, именно сейчас необходимо привлечь внимание общественного мнения к проблеме политзаключенных. Во всяком случае этого он своей голодовкой добился: сообщения о ней появились в мировой прессе, а вопрос о советских политзаключенных стал предметом обсуждения на международном уровне.

Теперь понятно, что освобождение узников совести должно было рано или поздно начаться — и не только потому, что так складывалась внешнеполитическая конъюнктура. Но кто знает, на сколько времени эта голодовка приблизила срок? На неделю? Месяц? Год? Марченко, почти всю сознательную жизнь проживший зэком, привык полагаться только на самого себя и не ждать милостей от начальства, а добиваться положенного по праву. Возможно, летом 1986 года он понял, что пришло время добиваться главного — свободы. Конечно, смерть в его расчеты не входила.

28 ноября, на 117-е сутки, Марченко прекратил голодовку. Он победил, но узнать об этом ему уже не удалось. Через 10 дней он скончался, и его смерть сделала ликвидацию политических лагерей, о существовании которых в СССР он сам когда-то впервые рассказал миру, делом не только неизбежным, но и безотлагательным.