Скелет из шкафа

Необыкновенные приключения секретных протоколов. Двадцать лет назад, в канун 50-летия пакта Молотова—Риббентропа, была образована Комиссия Съезда народных депутатов СССР по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 1939 года. Главе Комиссии Александру Яковлеву с трудом удалось пробить постановление съезда, осуждающее пакт. Главная причина — отсутствие оригиналов секретных протоколов. Куда они подевались и кто их прятал — картину восстанавливал The New Times

На одном из заседаний первого Съезда народных депутатов Эндель Липпмаа, директор Института химической и биологической физики АН Эстонской ССР, от имени трех прибалтийских делегаций поставил вопрос о создании комиссии по оценке пакта Молотова—Риббентропа. Вспыхнула дискуссия, которую остановил многоопытный Михаил Горбачев, предложивший принять решение о создании специальной комиссии. Правда, Горбачев сразу подчеркнул: хотя тексты договора и секретных протоколов к нему опубликованы, «но все попытки найти этот подлинник… не увенчались успехом». «У нас вызывает сомнение, что подпись Молотова (на копиях протоколов. — The New Times) сделана немецкими буквами», — сказал он. И еще заметил, что подлинников нет и в Германии: де канцлер Гельмут Коль считал, что они есть, а выяснилось, что в немецких архивах тоже только копии. «Так, Эдуард Амвросиевич?» — обратился за поддержкой к министру иностранных дел Шеварднадзе Михаил Сергеевич Горбачев.
Пикантность ситуации состояла в том, что исчезнувшие подлинники в тот момент, когда Горбачев умиротворял страсти на съезде, мирно хранились в «закрытом пакете» № 34 в VI секторе Общего отдела ЦК КПСС. Хранились с 1952 года, когда были переданы в ЦК из МИД СССР, после того как Вячеслав Молотов оказался в немилости у становящегося параноидально подозрительным Сталина. За эти десятилетия пакет вскрывался лишь трижды: в 1977 и 1979 годах с оригиналов снимались копии и направлялись в МИД. Разумеется, «мистер Нет», Андрей Громыко, державший в руках эти документы, всегда утверждал, что подлинников не существует. Но вот в третий раз пакет вскрывался 10 июля 1987 года ближайшим сотрудником Горбачева, заведующим общим отделом ЦК, а впоследствии руководителем аппарата президента СССР Валерием Болдиным.

Миссия Безыменского

В конце октября 1988 года в Бонн отправился историк, германист и многолетний политический обозреватель журнала «Новое время» Лев Безыменский. Он должен был подтвердить или опровергнуть предположение главы ФРГ о наличии подлинников секретных протоколов. Безыменский выяснил: да, оригиналы протоколов погибли в марте 1944 года во время очередной бомбежки Берлина, однако педантичный Риббентроп еще в 1943 году дал указание снять фотокопии с важных документов. Микрофильмы были обнаружены англо-американской розыскной группой в апреле 1945 года в Тюрингии. Подлинность микрофильмированных копий, в том числе и пресловутой подписи Молотова латиницей, не вызывала у Безыменского сомнений…
А тем временем созданная на съезде комиссия приступила к работе: по счастливому стечению политических обстоятельств главой ее был избран именно Александр Яковлев. Благодаря ему и удалось довести работу до конца: Яковлеву активно мешали тогдашние тяжеловесы из Политбюро и КГБ, такие как Егор Лигачев и Владимир Крючков. Горбачеву, как утверждают, доклад, подготовленный Яковлевым, не понравился, но он согласился на публикацию предварительного материала в главной газете страны «Правде».

Комиссия Яковлева

Доклад Яковлева и пояснительная записка к проекту постановления — готовое методическое пособие для работы нынешней президентской комиссии по борьбе с фальсификацией истории. В пояснительной записке говорилось: «Комиссия исходила из того, что перспектива строительства правового социалистического государства требует воспроизведения подлинной картины прош­лого. Лишь полная историческая правда отвечает принципам нового политического мышления». С одной стороны, авторы запис­ки признавали, что договор о ненападении соответствовал тогдашней дипломатической практике и имел одной из целей «отодвинуть нашу вооруженную схватку с нацизмом». С другой — подписание протоколов было «актом личной власти и никак не отражало волю советского народа, который не несет ответственности за этот сговор».
На самом деле доклад, итоговую версию которого Яковлев тогда не показал вообще никому, был резче: «Главным его (Сталина. — The New Times) мотивом было не само согла­шение, а именно то, что стало предметом секретных протоколов: то есть возможность ввода войск в прибалтийские республики, в Польшу и Бессарабию, даже в перспективе в Финляндию. То есть центральным мотивом договора были имперские амбиции»; «Секретный протокол… точно отразил внутреннюю суть сталинизма. Это не единственная, но одна из наиболее опасных мин замедленного действия из доставшегося нам в наследство минного поля, которое мы сейчас с таким трудом и сложностями хотим очистить. Делать это надо».
Позицию противников Яковлева весьма точно на том, втором Съезде народных депутатов сформулировал депутат В.С. Образ: «Мы становимся на путь развала государства». Похоже, что и Михаил Горбачев был солидарен с такой точкой зрения. Этого он и боялся, когда придерживал обнародование в те же месяцы и правды о трагедии в Катыни (см. The New Times № 33 за 2007 г. и № 12 за 2008 г.).

Окончательное свидетельство

Съезд не принял наиболее пресную формулировку итогового решения — просто принять доклад к сведению. Обсуждение было перенесено на следующий день.* * Александр Яковлев представил свой доклад 23 декабря 1989 г. Александр Яковлев отправился готовить новую версию выступления. На этот раз — с припасенным на крайний случай убийственным аргументом.
Дело в том, что первый замминистра иностранных дел Анатолий Ковалев обнаружил в архиве министерства акт передачи подлинников секретных протоколов от одного сотруд­ника секретариата Молотова другому — с полным перечнем документов. Яковлев просто зачитал текст этого документа. И получил почти 400 дополнительных голосов «за» постановление, осуждающее «коктейль Молотова—Риббентропа»! В своих мемуарах Александр Николаевич признавал: «Я понимал, что принятое постановление является решающим этапом на пути Прибалтики к независимости».
Понимал это и Горбачев. Не зря он скептически относился к изучению истории протоколов: «Во время перестройки проблем и так много». Не случайно тема протоколов очень скупо обсуждалась на Политбюро. Похожая история была и с обнародованием документов по Катыни. Здесь Горбачев тоже тянул до последнего, в то время как заведующий международным отделом ЦК Валентин Фалин забрасывал его весной 1989 года алармистскими записками: «Катынское дело будоражит польскую общественность. На нем активно играет оппозиция в целях подрыва доверия к курсу Ярузельского на тесные связи с СССР»; «Пока трагедия Катыни не будет до конца освещена, не может быть нормальных отношений между Польшей и СССР… Видимо, не избежать объяснения с руководством ПНР… Возможно, целесообразнее сказать, как реально было и кто конкретно виновен в случившемся, и на этом закрыть вопрос».
Горбачев не был готов закрывать вопросы, потому что он был советским руководителем, а Катынь и протоколы — дело рук советского государства. Признание того, что советская власть, по сути дела, вступила во Вторую мировую войну на стороне Германии, означало признание преступности этой власти. И никакие отмежевания от Сталина и сталинского режима уже не помогали. Крупнее