Я погребен под книгами, завален текстами, а число их все прибывает… А нравится мало что.1. Прочитал «Альманах прозы» — сборник русских и итальянских современных писателей, выпущенный на Сицилии на двух языках. Отличный рассказ у Алессандро Метлика про панцирь черепахи, доставшийся от воевавшего и позже плененного деда. Этот панцирь путешествует сквозь годы, валяется рядом с компьютерной мышью, и я, читая, почувствовал интерес к ткани времени, желание автора спастись от бессмыслицы, связывая себя с прежними судьбами.
Вышла книга эссе «Хочу быть бедным» Льва Пирогова. Пирогов — литератор, который не любит литературность. А любит правду жизни, преодоление стиля во имя сути. Но это он так говорит. И на собственном примере опровергает. За складность изложения этот автор мной и любим. О чем книга? Об опрощении. Для Пирогова бомж во сто крат милее девелопера.
2. Двухтомник альтернативного учебника «Литературная матрица», где авторы статей — сорок современных писателей, был отдан хрестоматийной русской литературе, всем его рекомендую. Там у меня был текст о Грибоедове и «Горе от ума». Теперь готовится «Матрица», посвященная факультативной литературе, писателям как бы второго ряда. Почему-то захотелось покопаться в Серафимовиче. Написал статью о нем. Не был его поклонником и не стал. Но многое, кажется, разглядел. Александра Серафимовича сначала хвалил Лев Толстой, потом прижизненно канонизировала советская власть, а нынче никто не перечитывает. Пришлось перечитать — и не только «Железный поток», но и другие книги. Оказывается, это был такой вполне себе декадент, зацикленный на эстетике кошмара и смертоубийства. До революции ему деятельно протежировал брат по духу Леонид Андреев. Несколько удивительно, конечно, что «Железный поток» — этот цветок зла русской литературы — был включен в обязательную программу для советских школьников. Что до личности Серафимовича — он был не лишен искренности и даже храбрости. Например, в 1940 году, когда прототип героя «Железного потока» комкор Ковтюх был расстрелян как «враг народа», писатель открыто на встрече со школьниками называл его невинной жертвой. Много ли сейчас писателей, готовых подставиться, споря с системой по меньшим поводам и с меньшими рисками?
3. Еще читаю литературу в интернете. В ЖЖ постоянно — поэта Всеволода Емелина (emelind) с его остроумными и бурными стихами и прозаика Дениса Драгунского (clear-text) с его элегантными новеллами.
4. Жду с нетерпением новый роман Александра Терехова. Говорят, написал толстенный. Терехову идет писать большие книги. Он причудливо мешает жесткое репортерство, экзистенциальную тоску и красочную, избыточную лирику. В предыдущем «Каменном мосту» именно объем и сладостная вязкость стиля давали удивительный эффект потерянности, когда непонятно: на этом ты свете или на том и в какой эпохе, сейчас или в сорок третьем году, когда возле Дома на набережной сын наркома застрелил дочь посла. Но и в коротких формах Терехов тоже хорош. Поэтому тем, кого отпугивает толщина книги, могу посоветовать его сборник «Это невыносимо светлое будущее» и засунутый туда прелестный и горький рассказ «Лето». Вообще Терехов приятен своей негромкостью и непубличностью. О таких писателях, которые не стремятся себя навязать, хочется всем поведать. Рекомендую, к примеру, рассказы «Муха в янтаре» Дмитрия Новикова и «Один год в раю» Натальи Ключаревой. Классичные вещи.
Сейчас жду новых книг от новых писателей, уже ярко дебютировавших в прозе. От Ирины Мамаевой, Ильдара Абузярова, Александра Снегирева, Василия Авченко, Арслана Хасавова.
Интересно было бы почитать пятисотстраничную книгу Эмманюэля Каррера — биографию Эдуарда Лимонова, которая претендует на Гонкуровскую премию.
5. Что-то все время перечитываю. Не только Бунина и Чехова или Трифонова и Искандера. Есть хорошие, но не самые заметные писатели советского времени — Виктор Голявкин, Юрий Пиляр, Нора Аргунова, Виктор Конецкий, Софья Федорченко. Есть сильные дневники, мемуары, что называется — человеческие документы. Постоянно возвращаюсь к честному и трагично-зоркому «Дневнику» Георгия (Мура) Эфрона, сына Марины Цветаевой.
Tweet
