Конец монархии

Николай II после ареста в Царском Селе.  1 июня 1917 г.

«Во имя горячо любимой Родины». 95 лет назад император Николай II отрекся от престола. Россия перестала быть монархией. Детали важнейшего события в истории XX века узнавал The New Times

Только вчера казалось, что система стабильно работает: можно передвигать части войск с одного фронта на другой, можно приказать силой подавить митинги в столице, можно собственным поездом двинуться из резиденции в Ставку. И вдруг рельсы оказываются разобраны, состав стоит на заснеженном псковском вокзале и все генералы советуют отречься. Российская история не один раз круто поворачивалась и, наверное, еще не раз повернется в будущем вокруг какой-то судьбоносной даты. Сумрачные дни в марте 1917-го — дни отречения — стали одной из таких дат.

1 (14) марта, Псков

Четверть восьмого вечера. Паровоз императорского поезда свистнул у освещенного перрона псковского вокзала. Николай не мог не увидеть: перрон пуст, ни караула, ни знамен. 22 февраля* * Здесь и далее даты приводятся по старому стилю. , когда он выехал из Царского Села в Ставку, он и представить себе не мог, что будет, как загнанная в угол мышь, двое суток метаться по этим железнодорожным станциям. Что застрянет, не имея возможности вернуться, между Бологим и Малой Вишерой, за которой мятежные солдаты и рабочие разобрали рельсы.

В Пскове — штаб Северного фронта, около 50 тыс. войск. Николай ехал сюда из Бологого уже без особой надежды. Фронтом командовал генерал Николай Рузский, противник монархии.

Нажмите, чтобы увеличить  Манифест об отречении  от престола

Всего два дня назад, вечером 27-го, Николай в Ставке распорядился отправить в Петроград корпус под командованием «прочного генерала» Николая Иванова. Но к вечеру 1-го царю уже известно, что Иванов не смог пройти дальше Царского Села, где взбунтовались отданные под его командование гвардейские части. Ночью с 1 на 2 марта Николай телеграммой приказал генералу не предпринимать ничего до его приезда. А генерал и не мог ничего предпринять: вокруг полный обвал. «Стыд и позор!» — записал Николай в этот вечер в дневнике.

Нажмите, чтобы увеличить  На машинописном экземпляре  в правом нижнем углу  карандашом подпись Николая II

Тем же вечером в Пскове царь получил из могилевской Ставки телеграмму фактического главнокомандующего генерал-адъютанта Михаила Алексеева, который в скупых словах описывал ему положение: кругом волнения и мятежи, в Петрограде практически все войска перешли на сторону Временного комитета, созданного депутатами Государственной думы. «Революция неминуема», — пишет Алексеев и предлагает проект манифеста о создании кабинета министров, ответственного перед Государственной думой. Генералы, кажется, поняли, что это единственный способ остановить революцию. «Требовать от армии, чтобы она спокойно сражалась, когда в тылу идет революция, невозможно», говорилось в телеграмме.

После долгой беседы с царем генерал Рузский покинул царский поезд с телеграммами — одна в Ставку Алексееву, другая в Петроград председателю Временного комитета Думы Михаилу Родзянко* * Лидер партии «Союз 17 октября» (октябристы), председатель Государственной думы третьего и четвертого созывов. Один из лидеров Февральской революции 1917 года, в ходе которой возглавил Временный комитет Государственной думы. : император готов сформировать «ответственный кабинет».

Около двух ночи Николай ушел спать, но не ложился до начала шестого, читал проект манифеста об ответственном министерстве, предложенный генералами. Это то, ради чего шли все думские баталии последних лет. То, с чем можно было успеть раньше, пока не началась эта напоминающая бегство чехарда с железными дорогами. То, что так и не сбудется в России в ближайшие 95 лет — правительство, ответственное не перед единоличным главой государства, а перед избранным парламентом. В четверть шестого Николай телеграфировал Алексееву, что готов подписать манифест прямо в Пскове.

2 (15) марта, Псков

Пока император читал проект манифеста об отречении, генерал Рузский звонил в Петроград Родзянко. Они говорили полночи, до семи утра, со слов Родзянко* * См.: М. Родзянко. Крушение Империи. — Харьков, 1990. , и пришли к выводу, что мятеж в столице и разложение на фронте уже нет никакой возможности взять под контроль, войска деморализованы и в лучшем случае подчиняются Временному комитету, а в худшем — вообще никому. Генерал и председатель пришли к выводу, что ответственного министерства уже недостаточно, спасти страну может только отречение государя.

Связь штаба Северного фронта с могилевской Ставкой все еще работает безотказно: Рузский информирует о беседе Алексеева, Алексеев в 9 утра телеграфирует в Псков и требует немедленно разбудить Николая, но ему отвечают, что государь только недавно заснул. Ко времени начала доклада в 10.45 Рузский уже знал, что Ставка разослала всем командующим фронтами и соединениями Военно-морского флота телеграммы с текстом о желательности отречения: это своего рода голосование. Телеграмму Алексеева Рузский во время доклада показал Николаю. Одновременно Ставке стало известно, что в Петрограде солдаты и часть офицеров императорского конвоя перешли на сторону революции, об этом тоже сообщили Николаю. В конце дня он напишет в дневнике: «Кругом измена, и трусость, и обман».

Москва. Митинг большевиков на Тверской  площади у памятника генералу Скобелеву.  18 июня 1917 г.

С двух часов дня в Ставку начинают поступать ответы командующих с поддержкой отречения. Единственный, кто предпочел не отвечать, — командующий Черноморским флотом вице-адмирал Александр Колчак. Получив телеграммы командующих, генерал Рузский с двумя другими военачальниками, генералом Юрием Даниловым и генералом Сергеем Саввичем, снова отправляются в императорский штабной вагон. Николай пролистал бумаги и попросил пришедших высказаться. Мнение Рузского ему известно. Данилов сказал, что не видит иного выхода из положения, кроме отречения. Саввич заплакал, но когда Николай спросил и его, он присоединился к мнению Данилова. Николай сел, некоторое время смотрел куда-то в пустоту прямо перед собой. После паузы встал: «Я решился, я отказываюсь от престола, — и перекрестился. — Что мне осталось делать? Все меня предали, даже Николаша»* * Великий князь Николай Николаевич, командующий Кавказским фронтом. . Около четырех часов пополудни генерал Рузский получил от царя текст телеграммы в Ставку, Алексееву: «Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно. Николай».

В это время в Пскове уже знали, что к царю едет делегация Временного комитета — член Госсовета Александр Гучков и депутат Думы Василий Шульгин. «Мы ехали, как обреченные, — вспоминал Шульгин. — Мы бросились на этот путь, потому что всюду была глухая стена, а здесь, казалось, просвет»* * В. Шульгин. Годы. Дни. 1920. — М., 1990. . Шульгин еще надеялся, что монархия устоит, если заменить одного царя на другого. Гучков, который размышлял о кризисе монархии не первый год, не был уверен, что этого достаточно.

Несколько часов между решением об отречении и приездом Гучкова с Шульгиным Николай мучительно раздумывал о сыне, в пользу которого отрекался. Алексею 12 лет, он болен, надежды на выздоровление нет. Фактически это означало, что править будет брат царя Михаил Александрович. Днем Николай еще раз поговорил с лейб-медиком Сергеем Федоровым и изменил решение: он отречется в пользу Михаила. Это нарушение Акта Павла I от апреля 1797 года, по которому отрекаться можно только за себя, но не за наследника, но Николай решил пренебречь конституционными формальностями. Он потребовал отозвать свою прежнюю телеграмму и объявил о решении на встрече с Гучковым и Шульгиным.

В тексте манифеста об отречении, набранном на машинке на двух или трех четвертинках листа, какие в Ставке использовались под телеграфные бланки, говорилось: «Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца… В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы, и в согласии с Государственной думой признали мы за благо отречься от престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть… Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены».

Шульгин был восхищен текстом: «Половина шипов, вонзившихся в сердце его подданных, вырывались этим лоскутом бумаги, так благородны были эти прощальные слова». Времени почти полночь, но Шульгин попросил подписать отречение задним числом, 15 часами 2 марта, чтобы дезавуировать телеграмму об отречении в пользу Алексея. За этим же столом, также более ранним часом, уже отрекшийся Николай подписал указ Сенату о назначении князя Львова председателем Совета министров, того самого «ответственного кабинета», который на семь с половиной месяцев станет Временным правительством России.

Когда все встали, Шульгин сказал: «Ах, Ваше Величество, если бы вы это сделали раньше, ну хоть до последнего созыва Думы, может быть, всего этого…» — «Вы думаете, обошлось бы?» — спросил Николай. Они коротко простились. Гучков и Шульгин вышли на заснеженные пути и увидели огромную молчаливую толпу людей, горожан и солдат. Ни одного громкого возгласа, «как будто в комнате тяжелобольного или умирающего». С площадки вагона Гучков произнес: «Русские люди, обнажите головы, перекреститесь, помолитесь Богу. Государь император ради спасения России снял с себя свое царское служение. Царь подписал отречение от престола, Россия вступает на новый путь. Будем просить Бога, чтобы он был милостив к нам». «Толпа снимала шапки и крестилась, и было страшно тихо», — вспоминал Шульгин.

В 2 часа ночи императорский поезд покинул Псков и направился в Могилев, в Ставку: Николай хотел проститься с офицерами и увидеться с матерью. У него еще было время уехать за границу. Но через 5 дней его арестовали в Царском Селе.

Члены Временного правительства во главе с Александром Керенским (в центре). Петроград, 8 июля 1917 г.

3 (16) марта, Петроград

Гучков и Шульгин отбыли из Пскова на час позже Николая. По дороге в Петроград они говорили с будущим министром иностранных дел Временного правительства Павлом Милюковым, который сообщил им, что отречения Николая в пользу Михаила уже недостаточно. Земля уходила из-под ног переговорщиков. Милюков назначил им встречу на Миллионной, 12, на квартире князя Путятина — там находился великий князь Михаил Александрович.

Переговорщиков на несколько часов задержали на митинге рабочих в железнодорожных ремонтных мастерских, и когда прибыли на Миллионную, там уже был весь состав Временного комитета. Один Милюков попросил Михаила принять корону: «Монархия — единственная ось страны… Если вы откажетесь, будет анархия, хаос, кровавое месиво»* * П. Милюков. Воспоминания. — М., 1990. . Остальные уверены, что ситуацию спасет только республика. За Милюковым выступил Александр Керенский: «Павел Николаевич Милюков ошибается. Приняв престол, вы не спасете России, наоборот. Я знаю настроение массы рабочих и солдат. Сейчас резкое недовольство направлено именно против монархии, этот вопрос будет причиной кровавого развала… Перед лицом внешнего врага начнется гражданская внутренняя война… Я умоляю вас во имя России принести эту жертву».

Михаил вышел, попросив полчаса на размышление, чуть позже вызвал к себе Родзянко. Около полудня Михаил вернулся, все столпились вокруг него. «При этих условиях я не могу принять престола», — произнес Михаил и заплакал. Растроганный Керенский стал говорить ему слова уважения. Затем княгиня Путятина пригласила всех к завтраку. После завтрака, отчего-то в детской, был согласован манифест Михаила об отречении: «Одушевленный единой со всем народом мыслью, что выше всего благо родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием через представителей своих в учредительном собрании установить образ правления и новые основные законы Государства Российского…» Текст, присев за детскую парту, начисто переписал Владимир Набоков, отец будущего писателя. В начале пятого Михаил подписал бумагу. «Мне очень тяжело. Меня мучает, что я не мог посоветоваться со своими. Ведь брат отрекся за себя, а я, выходит, отрекаюсь за всех», — сказал он Шульгину.

Узнав об отречении Михаила, Николай написал: «Оказывается, Миша отрекся… Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость!» Со слов генерала Антона Деникина, в Могилеве Николай еще раз попытался объявить наследником Алексея, но Ставка задержала телеграмму, а оба отречения — Николая и Михаила, уже были опубликованы.

По всему Петрограду клеили плакаты: «Николай отрекся в пользу Михаила, Михаил — в пользу народа». До октября — еще почти вся весна и целое лето.

---

Уроки Февраля

Анатолий Берштейн,
историк

В результате февральских демонстраций 1917 года, перешедших в революцию, и отречения царя во главе страны неожиданно для самих себя оказались либералы, вчерашние думские оппозиционеры, лидеры Прогрессивного блока. С момента прихода к власти они безуспешно пытались совместить две стороны своей политической доктрины: приверженность закону, неприятие революционных методов борьбы — и терпимость к революционерам. Новые лидеры страны отложили решение жизненно важных вопросов — о войне, власти, земле — до созыва Учредительного собрания. Одновременно Временное правительство не оказывало никакого серьезного сопротивления оппозиции. Либеральная терпимость играла на руку самым яростным оппонентам новой власти.

Между тем с падением самодержавия проблемы не только не исчезли, но продолжали усугубляться. Вместо того чтобы действовать по обстоятельствам, Временное правительство заняло выжидательную позицию. Последствия оказались катастрофическими. Уже в августе 1917 года признанный лидер русского либерализма Павел Милюков писал: «Все события последних месяцев показали, что народ не способен был воспринимать свободу... Все это ясно, но признать мы это не можем. Признать не можем, противодействовать не можем… соединиться с правыми тоже не можем…»

Такая «идейная скованность» характеризовала деятельность не только либералов, но и эсеров и меньшевиков.

Преданность догматическим идеям сыграла с ними со всеми злую шутку. Неслучайно в 1920 году Ленин бросил в адрес бывших февральских властителей: «Нашелся бы на свете хоть один дурак, который пошел бы на революцию, если бы вы начали социальную реформу?»

Либеральные лидеры России свято верили в «волю народа», не замечая, что никакого «народа» не было, а была толпа, приведшая их к власти и желавшая не долгих, осторожных и ответственных реформ, а быстрых и ощутимых результатов: «Все дело в хлебе, а не в Думе». И теперь вчерашние ее герои вызывали у этой самой толпы все большее раздражение. Интеллигентские рефлексии, патриотизм, чувство исторической ответственности были для нее чем-то весьма далеким и лишенным всякого смысла. Толпу могли завоевать только люди без подобного рода предрассудков.

В октябре 1917 года такие люди нашлись. И это были уже не любители свободы, а профессиональные борцы за власть.

Большевики преподали своим либеральным предшественникам урок политической технологии уже в первые часы своего правления. Объявив о прекращении войны, приняв «Декрет о земле», они тут же не просто завоевали симпатии большинства сограждан, но и сделали их верными и яростными защитниками своей власти, делиться которой они ни с кем не собирались.



Tweet