В вашей биографии масса моментов, никак не связанных с творчеством: учеба на кафедре экспериментальной ядерной физики, работа в лаборатории научно-технической экспертизы, должность директора фирмы, которая разрабатывала инвестиционные программы...
Та деятельность, которой я занимаюсь сейчас, тоже мало связана с творчеством. Я ведь журналист, а не художник.
И все-таки — почему вы сменили профиль?
Меня выгнали с 3-го курса Ленинградского политехнического института, и я попал в Советскую армию. Там мне сказали: раз ты такой умный — будешь фотографом. Ну вот я им и был. После армии я это дело забросил — восстановился в институте, окончил его, стал работать. Но фотография — это все-таки, видимо, заболевание, крышу сносит надолго. Потому что, как только я узнал, что идет набор в замечательную питерскую фотошколу при Доме журналистов (кстати, основал ее отец Иосифа Бродского), ноги сами меня туда понесли. А через два года уже работал в «Известиях»... Еще важную роль в моей фотографической карьере сыграл дефолт 98-го года. Если бы не разорилась моя фирма, вряд ли бы у меня хватило духу так круто изменить свою жизнь.
У вас в портфолио есть снимок под названием «Пасха»: в храме стоит женщина с сильно выпученными глазами — прямо как у героя Шварценеггера в фильме «Вспомнить всё», когда тот задыхается от нехватки кислорода. Это единственное фото, которое вы наотрез отказались предоставить для печати. Почему?
Пафос этой фотографии был в том, чтобы продемонстрировать проявление религиозного фанатизма. Но недавно я совершенно случайно узнал, что женщина, которая изображена на снимке, просто физически нездорова, поэтому у нее такое искаженное лицо и выпученные глаза. На моем сайте это фото осталось по недоразумению. Скоро я его удалю. Навсегда.
Вы моралист?
Скажем так: у меня есть свои принципы. Впрочем, они нехитрые: говорить правду и не говорить неправду. Так получилось, что моя фотография оказалась неправдой. И если продолжать ее публиковать, это уже будет плохая журналистика.
Есть вещи, которые бы вы не стали снимать ни при каких обстоятельствах?
Есть. Для примера: когда я ездил по Армении, то наткнулся на азербайджанское кладбище, на котором паслись свиньи. Вот это я не сниму никогда. Существует такая правда, которую нельзя транслировать, потому что она может вызвать очень негативные последствия. Известный французский фотограф Марк Рибу замечательно сказал на эту тему: «Любая фотография — это поступок, а у поступка, как известно, кроме мотива есть еще и следствие».
А для чего вы снимали войну в Чечне, Афганистане?
Сразу хочу сказать, что я больше не являюсь военным фотографом. Я перестал понимать смысл этой деятельности. В мире закончились справедливые войны. Сейчас война начинается ровно тогда, когда приезжает CNN, и заканчивается, когда CNN уезжает. Для меня, например, было совершенно очевидно, что весь Беслан был устроен для того, чтобы о нем рассказали журналисты. После этого я решил, что на войну я больше не ездец.
А что вами двигало до этого?
Ну, это была такая чисто пацанская история — из серии «я должен через это пройти».
Для вас что важнее — люди или события?
Люди. Мне вообще кажется, что настоящая журналистика — это когда одни люди рассказывают другим о том, как живут третьи. И больше ничего.
Самая сложная для вас съемка — это…
Когда ничего не происходит. Легко снимать как раз в Афганистане — всегда есть что. И совсем другое дело — на каком-нибудь банковском конгрессе, когда сидит толпа мужиков со скучными физиономиями и просто болтает. Сейчас я ушел во фриланс и стараюсь такими вещами больше не заниматься.
Свою первую премию World Press Photo вы получили за фотографию самодеятельного театра, составленного из людей, страдающих синдромом Дауна. Это был чей заказ?
Это была исключительно моя инициатива. Я узнал, что есть такой театр, сам захотел сделать о нем репортаж. Провел в интернате несколько дней. Постепенно стал замечать, что между двумя актерами — Яшей и Машей — существуют отдельные отношения. Например, когда труппа шла пить чай после репетиций, они все время садились рядом, улыбались друг другу. В итоге у меня получилась целая love story, которую я так и назвал — «Про Яшу и Машу».
Герои ваших репортажей знают, что вы их снимаете?
Конечно. Скрытой камерой я не пользуюсь никогда, равно как и длиннофокусной оптикой — это нечестно. Люди должны понимать, кто их снимает и зачем. С другой стороны, фотограф не должен превратиться из свидетеля событий в их участника или, не дай бог, в катализатора. Поэтому очень важно умело выстроить стратегию. Сделать так, чтобы люди к тебе привыкли и сами перестали тебя замечать. Я очень много времени провожу с героями своих репортажей еще до съемки. Могу общаться с ними целый день, а снимать — только последние двадцать минут.
С Путиным вы тоже много времени провели?
Нет. Эта фотография сделана при самых банальных обстоятельствах, которые только могут быть. В Питере ежегодно проходит мероприятие под названием «Санкт-Петербургский русско-немецкий диалог». На его итоговую пресс-конференцию пришли Путин и Шредер. Во время их беседы буквально на несколько секунд в портьере (дело происходило в Мариинском дворце) образовалась щель, из которой в зал прорвался острый луч солнечного света. Он осветил Путина, как прожектор. Все фотографы, а их было человек сто, тут же перестали снимать, потому что были заряжены на картинку с обоими лидерами, а в тот момент ее сделать было невозможно — из-за огромной разницы в освещении. Я же вдруг решил, что Путин и сам по себе красавчик. (Смеется.) Успел сделать пару кадров, пока свет не восстановился.
Моментальная реакция — это приходит с опытом?
Да. Все достигается упражнениями. Если говорить о каких-то моих личных доблестях, то это скорее не реакция, а умение видеть немного дальше и шире редакционного задания. Мне, например, во время той съемки через каждые двадцать минут звонил начальник (я тогда еще в газете работал) и говорил: «Нужен веселый Путин и грустный Шредер». И все остальные фотографы тоже были нацелены именно на такую картинку.
Путину понравился ваш снимок?
Знаю, что какое-то время он был на лэптопах у всей кремлевской пресс-службы. Вообще эта фотография уже давно мне не принадлежит, она стала народной. Ее уже сто раз крали, она вышла на обложках двух книг, коммунисты используют ее на своих демонстрациях — правда, дорисовывают Путину гитлеровские усы. Что касается мнения Путина – я его не слышал. И боюсь услышать именно сейчас. (Смеется.)
Намекаете на скандал с GQ?
Да. Кстати, когда они покупали фотографию в моем агентстве, я понятия не имел, что за материал они собираются ею иллюстрировать.
Сейчас жалеете?
Нет. Продавать снимки — это моя работа.
Вы хорошо заработали?
Даже не знаю — мне еще договор не прислали. Но думаю, разворот в GQ стоит где-то тысячу евро, максимум — полторы. Не гигантские деньги, прямо скажем.
Вообще вы можете назвать себя обеспеченным человеком?
Нет, что вы. Если оценивать меня по финансовой шкале, то я нахожусь где-то в нижней части среднего класса. На самом деле довольно легко посчитать, сколько получает журналист моего уровня. Съемочный день в хорошем журнале — типа Stern или Time — стоит $500. Больше 10–15 таких дней в месяц не бывает. Так что $7500 в месяц — это потолок. В этой профессии на самом деле надо четко понимать, что богатым ты не станешь никогда. Здесь идет рубка не за деньги, а за образ жизни. Это наш главный приз.
Пафос этой фотографии был в том, чтобы продемонстрировать проявление религиозного фанатизма. Но недавно я совершенно случайно узнал, что женщина, которая изображена на снимке, просто физически нездорова, поэтому у нее такое искаженное лицо и выпученные глаза. На моем сайте это фото осталось по недоразумению. Скоро я его удалю. Навсегда.
Вы моралист?
Скажем так: у меня есть свои принципы. Впрочем, они нехитрые: говорить правду и не говорить неправду. Так получилось, что моя фотография оказалась неправдой. И если продолжать ее публиковать, это уже будет плохая журналистика.
Есть вещи, которые бы вы не стали снимать ни при каких обстоятельствах?
Есть. Для примера: когда я ездил по Армении, то наткнулся на азербайджанское кладбище, на котором паслись свиньи. Вот это я не сниму никогда. Существует такая правда, которую нельзя транслировать, потому что она может вызвать очень негативные последствия. Известный французский фотограф Марк Рибу замечательно сказал на эту тему: «Любая фотография — это поступок, а у поступка, как известно, кроме мотива есть еще и следствие».
А для чего вы снимали войну в Чечне, Афганистане?
Сразу хочу сказать, что я больше не являюсь военным фотографом. Я перестал понимать смысл этой деятельности. В мире закончились справедливые войны. Сейчас война начинается ровно тогда, когда приезжает CNN, и заканчивается, когда CNN уезжает. Для меня, например, было совершенно очевидно, что весь Беслан был устроен для того, чтобы о нем рассказали журналисты. После этого я решил, что на войну я больше не ездец.
А что вами двигало до этого?
Ну, это была такая чисто пацанская история — из серии «я должен через это пройти».
Для вас что важнее — люди или события?
Люди. Мне вообще кажется, что настоящая журналистика — это когда одни люди рассказывают другим о том, как живут третьи. И больше ничего.
Самая сложная для вас съемка — это…
Когда ничего не происходит. Легко снимать как раз в Афганистане — всегда есть что. И совсем другое дело — на каком-нибудь банковском конгрессе, когда сидит толпа мужиков со скучными физиономиями и просто болтает. Сейчас я ушел во фриланс и стараюсь такими вещами больше не заниматься.
Свою первую премию World Press Photo вы получили за фотографию самодеятельного театра, составленного из людей, страдающих синдромом Дауна. Это был чей заказ?
Это была исключительно моя инициатива. Я узнал, что есть такой театр, сам захотел сделать о нем репортаж. Провел в интернате несколько дней. Постепенно стал замечать, что между двумя актерами — Яшей и Машей — существуют отдельные отношения. Например, когда труппа шла пить чай после репетиций, они все время садились рядом, улыбались друг другу. В итоге у меня получилась целая love story, которую я так и назвал — «Про Яшу и Машу».
Герои ваших репортажей знают, что вы их снимаете?
Конечно. Скрытой камерой я не пользуюсь никогда, равно как и длиннофокусной оптикой — это нечестно. Люди должны понимать, кто их снимает и зачем. С другой стороны, фотограф не должен превратиться из свидетеля событий в их участника или, не дай бог, в катализатора. Поэтому очень важно умело выстроить стратегию. Сделать так, чтобы люди к тебе привыкли и сами перестали тебя замечать. Я очень много времени провожу с героями своих репортажей еще до съемки. Могу общаться с ними целый день, а снимать — только последние двадцать минут.
С Путиным вы тоже много времени провели?
Нет. Эта фотография сделана при самых банальных обстоятельствах, которые только могут быть. В Питере ежегодно проходит мероприятие под названием «Санкт-Петербургский русско-немецкий диалог». На его итоговую пресс-конференцию пришли Путин и Шредер. Во время их беседы буквально на несколько секунд в портьере (дело происходило в Мариинском дворце) образовалась щель, из которой в зал прорвался острый луч солнечного света. Он осветил Путина, как прожектор. Все фотографы, а их было человек сто, тут же перестали снимать, потому что были заряжены на картинку с обоими лидерами, а в тот момент ее сделать было невозможно — из-за огромной разницы в освещении. Я же вдруг решил, что Путин и сам по себе красавчик. (Смеется.) Успел сделать пару кадров, пока свет не восстановился.
Моментальная реакция — это приходит с опытом?
Да. Все достигается упражнениями. Если говорить о каких-то моих личных доблестях, то это скорее не реакция, а умение видеть немного дальше и шире редакционного задания. Мне, например, во время той съемки через каждые двадцать минут звонил начальник (я тогда еще в газете работал) и говорил: «Нужен веселый Путин и грустный Шредер». И все остальные фотографы тоже были нацелены именно на такую картинку.
Путину понравился ваш снимок?
Знаю, что какое-то время он был на лэптопах у всей кремлевской пресс-службы. Вообще эта фотография уже давно мне не принадлежит, она стала народной. Ее уже сто раз крали, она вышла на обложках двух книг, коммунисты используют ее на своих демонстрациях — правда, дорисовывают Путину гитлеровские усы. Что касается мнения Путина – я его не слышал. И боюсь услышать именно сейчас. (Смеется.)
Намекаете на скандал с GQ?
Да. Кстати, когда они покупали фотографию в моем агентстве, я понятия не имел, что за материал они собираются ею иллюстрировать.
Сейчас жалеете?
Нет. Продавать снимки — это моя работа.
Вы хорошо заработали?
Даже не знаю — мне еще договор не прислали. Но думаю, разворот в GQ стоит где-то тысячу евро, максимум — полторы. Не гигантские деньги, прямо скажем.
Вообще вы можете назвать себя обеспеченным человеком?
Нет, что вы. Если оценивать меня по финансовой шкале, то я нахожусь где-то в нижней части среднего класса. На самом деле довольно легко посчитать, сколько получает журналист моего уровня. Съемочный день в хорошем журнале — типа Stern или Time — стоит $500. Больше 10–15 таких дней в месяц не бывает. Так что $7500 в месяц — это потолок. В этой профессии на самом деле надо четко понимать, что богатым ты не станешь никогда. Здесь идет рубка не за деньги, а за образ жизни. Это наш главный приз.
«Переправа». Тобольск, река Иртыш, июль 2005 года
«Сотрудники банка отмечают день рождения сослуживца».
Санкт-Петербург, март 2003 года
«Чаепитие труппы самодеятельного «Наивного театра»
при психоневрологическом интернате № 7», Санкт-Петербург, апрель 2003 года
«Теологический колледж». Махачкала, апрель 2008 года
«Сельская церковь».Деревня Арамуз, Армения, май 2007 года
«Монахи, несущие распятие». Александро-Свирский монастырь, апрель 2001 года
«Владимир Путин». Санкт-Петербург, май 2001 года.
