Баловень трагической судьбы

Друзья Коровина восхищались его беззаботностью и легкомыслием, соединенным с глубоким талантом. Он был любимцем и душой общества — пел, играл на гитаре, рассказывал байки. Его никто не называл Константином, только Костенькой. «Нет, Костенька-то Коровин, а? Я хотел было ему позавидовать…» (Валентин Серов). «Компанион мой Костенька… готов, лицо его сияет от восторга, глазенки бегают, он весь нетерпение…» (Савва Мамонтов). «Какая досада, что я наделал столько неприятных часов Костеньке!» (Василий Поленов). «Костя, как хамелеон, был изменчив: то он был прилежен, то ленив, то очарователен, то несносен... — вспоминал Михаил Нестеров. — То простодушный, то коварный, Костя легко проникал, так сказать, в душу, и так часто о нем хотелось забыть… В нем была такая смесь хорошего с «так себе»… Все его «качества» покрывались его особым, дивным талантом живописца». Прозвища «Костеньки» тоже были легкие, радостные — Веселый корабельщик (Мамонтов), Лель (Поленов), Паж времен Медичи (Серов). Нестеров называл его Юным богом. Эта радость жизни и темперамент всегда находили отражение в его работах, как бы сложно ему ни жилось.

Дед Коровина был из купцов-старообрядцев. Он любил художников и даже некоторых поддерживал материально. Поэтому Константин и его старший брат выросли в атмосфере искусства и оба решили стать художниками. Но вскоре после смерти деда отец братьев обанкротился и застрелился, а вскоре умерла и их мать. Константина на несколько лет приютила семья Василия Поленова, его преподавателя по художественному училищу, который стал другом молодого художника и его наставником. В воспоминаниях Коровин писал, как на вопрос Поленова: «Вы — импрессионист?» — ответил: «Я не знаю, что это такое».

Поленов уже тогда отмечал некоторую неусидчивость Коровина в работе над картинами, желание быстрее закончить этюд. Художник стремился в первую очередь передать на холсте свои эмоции, пренебрегая тщательностью композиции. Позднее он рассказывал, как откликнулся на приглашение преподавателя оценить его пейзажи. Тот посмотрел и сказал, что они написаны сухо, темно и стал их переписывать, добавляя контраста: «Вы видите бревна, стекла в окне, деревья. А для меня это краски только. Мне все равно что — пятна», — объяснял Коровин, утверждая, что «рисунка нет», «есть только цвет в форме». Он предпочитал рисовать без карандаша, сразу кистью на холсте, чтобы не происходило «охлаждения творческого порыва». Собственно, так и появился русский «импрессионизм» — без всякого влияния французов. Только благодаря торопливости. Правда, перед тем как оказаться у Поленова, Коровин уже успел коротко побывать в Париже. Приехав туда в 1887 году, Коровин пишет про импрессионистов: «У них нашел я все то самое, за что так ругали меня дома, в Москве… Я остановился в Hotel de la Neva, rue Montigny… в окно ночью были видны трубы большого города, жалюзи окон, вся эта темная таинственная громада… Спать я не мог… Огни кафе, рекламы, движение, поток нарядов… Наутро я поехал в Салон и был поражен невиданными красками, разнообразием художников, праздником для глаз. Светлые краски воздуха, непосредственная, правдивая гамма простоты и изящества, отсутствие условности и олеографичности, свобода от тенденциозности, все это — восторг, жизнь, веселье, бодрость. Потрясенный, я тихонько сказал себе: так вот что! Здесь пишут, как я! Значит, я был прав, когда не шел по пути, который мне указывали, и избрал свой…»

Получив подтверждение, что его путь в живописи верен, Коровин сразу же по возвращении начал писать в той же легкой и непринужденной манере, которую позаимствовал у французов. У Поленовых он пишет знаменитую сцену «За чайным столом», потом «В лодке», «Настурции». Он с головой ушел в пленэр, стараясь не обращать внимания на действительность, которая не радовала. Ведь по приезде в Москву он писал: «Фонари мне показались кривыми, дома, покрытые салом… маленькие окна, маленькая и грязная Москва. Время идет в разговорах, художники обсуждают, что такое искусство и в чем моя вера? Никто ни в чем не уверен; все говорят о деньгах, тоскуют, что нет денег, как будто кто-то сжалится и даст их сейчас».

Несмотря на свое балагурство, Коровин был чрезвычайно трудолюбив. Большой кусок его жизни связан с театром. Он начал заниматься оформлением спектаклей и сумел добиться в этом деле большого успеха. Его портреты были востребованы, его виды Парижа поражали своей новизной и «революционностью». Из-за этого однажды он даже был приглашен в жандармское управление. К нему вышел сотрудник охранки и спросил: «А что, господин Коровин, общего между вашим импрессионизмом и социализмом?» — «Ничего общего между ними нет, русские зрители невежественны в вопросах искусства и им бесполезно что-то объяснять!» — сказал художник. «Жаль, что вы не хотите с нами сотрудничать, хотя мы могли бы вам и помочь избежать нападок критики!»

Революцию люди его круга сначала пытались пережить, перетерпеть в надежде, что «рассосется» и жизнь вернется на круги своя. Но становилось только хуже. «При обыске у моего знакомого нашли бутылку водки, — писал Коровин впоследствии. — Ее схватили и кричали на него: «За это, товарищ, к стенке поставим». И тут же стали ее распивать. Но оказалась в бутылке вода. Какая разразилась брань… Власти так озлились, что арестовали знакомого и увезли. Он что-то долго просидел…»

Показательная история произошла у Коровина в 1922 году, когда он принес свои работы для закупки в Третьяковскую галерею. Председательствовал на закупочной комиссии художник Давид Штеренберг. «Гражданин Коровин, мы, признаться, не ждали от вас ничего нового, но то, что вы нам предлагаете, не может быть принято нами, как вчерашний день не может быть принят за сегодняшний, — сказал презрительно Штеренберг, рассматривая коровинские этюды. — Ваше искусство вместе с царизмом ушло в прошлое. Для пролетарского государства оно не может представлять ни ценности, ни интереса». С будущим все стало ясно. Получив у Луначарского разрешение для выезда за границу под предлогом лечения жены и сына, в 1923 году Коровин с семьей уехал во Францию.

Жизнелюбие Коровина обманывало иногда окружающих, и его жизнь казалась им полной удачи и успеха. Хотя на самом деле он был очень ранимым и, в общем, трагически одиноким человеком. Вспоминая Левитана, с которым он познакомился в ранней юности, Коровин иронично описывает его сентиментальность: «Левитан часто впадал в меланхолию и часто плакал. Иногда он искал прочесть что-нибудь такое, что вызывало бы страдание и грусть. Уговаривал меня читать вместе. «Мы найдем настроение, это так хорошо, так грустно — душе так нужны слезы…» Но на деле он и сам постоянно ощущал свое одиночество: самоубийство отца и смерть матери, смерть первого ребенка и потеря брата — все оставило на сердце незаживающие раны. Со своей женой он познакомился в раннем возрасте, когда та была хористкой в Харькове. Долгое время жил с ней тайно и венчался только после рождения сына Алексея. Мало известно, что первый их ребенок умер в младенчестве из-за того, что в доме постоянно не хватало денег на еду, врачей, лекарства. Чувствуя свою вину перед женой, он не бросал ее, но был привязан скорее не к ней, а к ребенку. Некоторой отдушиной в личной жизни художника было его общение с актрисой Надеждой Комаровской, которая стала гражданской женой Коровина. Он нарисовал множество ее портретов, но эмиграция их разлучила.

Жизнь на чужбине оказалась крайне тяжелой. Несмотря на почти поденную работу, денег постоянно не хватало. Сын его, Алексей, тоже ставший художником, был инвалидом (в юности попал под трамвай) и в придачу страдал манией преследования. Он даже поколачивал отца из-за того, что тот мало зарабатывал. Жизнь семьи стала еще тяжелее после того, как у Коровина родился внук. Художник находился в постоянном поиске средств к существованию. Он умер в 1939-м от внезапного сердечного приступа во время одной из первых бомбардировок Парижа немецкими войсками. За два года до смерти Коровин с грустью говорил своему знакомому о жене: «Она ничего не понимает! Я одинок. Поймите: я — одинок!» Похороны Коровина напоминали похороны бездомного, так как помочь деньгами семье никто не захотел…

Кто бы мог предсказать такой финал, видя жизнерадостные полотна, способные до сих пор удивлять и восхищать своей «музыкой цвета»? Василий Поленов в 1927 году, за два дня до смерти, попросил повесить перед собой коровинский этюд «Речка в Меньшове» и сказал жене: «Я буду смотреть. А когда умру, напиши Константину поклон в Париж. Может быть, встретимся на этой речке».