Кутузов и Растопчин

Со школьных лет мы привыкли считать, что главная антитеза «Войны и мира» — это Кутузов и Наполеон. С этим, конечно, не поспоришь. Однако сегодня более актуально, пожалуй, другое противопоставление. «В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, — в оставлении Москвы и сожжении ее, — Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе»**«Война и мир», том III, часть третья, глава V.. В чем же, по мнению Толстого, эта «противоположность»?

Кутузов изображен руководителем, адекватным той власти, которой он оказался облечен. Спокойный, немногословный, уравновешенный, психически сильный. «Он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи». В критический момент, когда Кутузов сосредоточен на необходимости принять ужасное решение об оставлении Москвы, интриги штабных генералов проходят мимо его сознания. «Один страшный вопрос занимал его… «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона и когда же это я сделал? Когда это решилось? Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией». Кутузов не пытается искать виноватых, не пытается переложить на кого-то ответственность за непопулярное решение; он мужественно принимает на себя и вину, и ответственность: «Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого». И подводит итог знаменитому совету в Филях: «Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки».

Кутузов у Толстого — единственный из старших военачальников, кто заботится о сбережении народа, как сказали бы сегодня. Во время стремительного бегства наполеоновской армии «он один… настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России». Когда русская армия, преследуя неприятеля, вышла на западные рубежи России, Кутузов счел свою задачу выполненной. Он не видел смысла продолжать войну в Европе. «Один Кутузов открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России… Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск, говорил о тяжелом положении населений».

„

Растопчин, который «не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять… в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства — сердца России». Роль морального лидера нации, как сказали бы теперь

”

Войны Наполеона унесли столько же жизней французов, сколько впоследствии Первая мировая война. В России начала XIX века демографическая проблема не стояла так остро, но она тогда же была гениально сформулирована в басне Крылова «Овцы и собаки» (1818 год). Смысл басни: если силовиков («собак») под предлогом защиты от врагов («волков») разводят слишком много, то охраняемый ими народ («овцы») неминуемо оказывается сожран своими же силовиками. Жаль, что эта провидческая притча, лаконичный десятистрочный шедевр, осталась не усвоенной соплеменниками.

Для психологического портрета графа Растопчина (писатель изменил одну букву в фамилии исторического персонажа) Толстой эпическую лиру сменил на «ювеналов бич». Добрую страницу романа заняло безжалостное перечисление абсурдных, взаимоисключающих указаний московского генерал-губернатора, в результате которых к моменту вступления Наполеона в город оказалось, что «не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба… тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены».

Растопчин получил от Кутузова распоряжение обеспечить силами полиции беспрепятственное проведение через город отступающих русских войск, но организовать ничего не сумел. В романе дана красочная сцена хаоса, мародерства и паники, сопровождавших продвижение воинских частей по московским улицам и мостам. А где же была полиция? Полицеймейстер ездил «в это утро по приказанию графа сжигать барки» и, по случаю этого поручения, выручил «большую сумму денег, находившуюся у него… в кармане». В городе хаос и мародерство, а полиция набивает карман, причем «по приказанию графа». До боли знакомо.

Растопчину были неинтересны служебные обязанности, а занимался он тем, к чему лежала душа: во-первых, популистским самопиаром, как сказали бы сегодня, во-вторых, преследованием неугодных. «…Он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал», — пишет Толстой. На какую же роль претендовал граф? Растопчин, который «не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять», тем не менее «в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства — сердца России». Роль морального лидера нации, как сказали бы теперь.

Ему «казалось, что он руководил их (жителей Москвы. — The New Times) настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных… ерническим языком». В этих афишках московский главнокомандующий призывал народ не покидать Москву, а вооружаться чем придется и во главе с ним, Растопчиным, «идти на Три Горы (т.е. к тогдашней Трехгорной заставе) воевать с Наполеоном».

Толстой не отказал себе в удовольствии издевательски процитировать реальные афишки, где сам стиль выдает беспомощную демагогию автора: «…станем и мы из них дух искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем» (типа станем «мочить в сортире»).

Второе задушевное занятие Растопчина — преследование инакомыслящих — читатель «Войны и мира» сначала видит глазами Пьера Безухова. Пьер был видный масон, а значит, в глазах власти — неблагонадежный либерал. Не успел он вернуться в Москву с Бородинского поля, как адъютант Растопчина попросил Пьера немедленно явиться к графу.

Помимо гласного надзора Растопчин следил за «неблагонадежными» с помощью тайных агентов. Одного из них Пьер застал, войдя в рабочий кабинет генерал-губернатора: «Невысокий человек говорил что-то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел». Точным пунктиром из нескольких слов Толстой обрисовал фигуру, столь характерную для России: неприметный соглядатай, при котором остерегайся слово сказать. Тайная агентура — неизменная опора российской власти, и не случайно читатель «Войны и мира» впервые встречается с московским начальником именно в таком обществе.

С помощью агентурных данных Растопчин пытается запугать Пьера, напомнив ему о судьбе другого масона — высланного почт-директора Ключарева: «Мне известно, что вы послали ему свой экипаж… и даже что вы приняли от него бумаги на хранение». Растопчин полагал, что таким образом вынудит Пьера к покорности, заставит его покинуть Москву и предать друзей-масонов. Однако на Пьера с его повышенным чувством собственного достоинства шантаж произвел обратное действие. Прежде всего он поинтересовался: а за что же, собственно, был выслан Ключарев? В ответ прозвучала неожиданная для светского человека грубость. «Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать», — вскрикнул Растопчин. И далее, переходя на крик: «А я дурь выбью, в ком бы она ни была!» Какой характерный тон российского властителя по отношению к инакомыслящим!

Но если Пьер и Ключарев были защищены от более грубого произвола своей принадлежностью к высшему сословию, то молодой образованный купеческий сын Верещагин оказался беззащитной жертвой в руках Растопчина. Этот Верещагин был приговорен Сенатом к пожизненной каторге за то, что перевел и показал приятелю статью из гамбургской газеты. Граф возненавидел его, потому что тот отказался оговорить масона Ключарева, на которого Растопчин собирал компромат. Растопчин говорил о заключенном юноше «с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении».

И вот настал момент истины: через Москву отступает русская армия, и популистские мечты графа рухнули, никакого всенародного единения вокруг его героической фигуры не состоялось. Последние из состоятельных москвичей, еще не покинувшие город, спасаются паническим бегством. Мародеры грабят лавки. И только поверившие растопчинской пропаганде «фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве», но вскоре стихийно направилась на Большую Лубянку к дому Растопчина (красивое здание в стиле барокко сохранилось и поныне, принадлежит органам безопасности; туда в андроповские годы вызывали диссидентов для бесед, похожих на беседу Растопчина с Пьером).

«Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным», как в то утро. Размышления его были безрадостны. «В Москве осталось все то, что именно было поручено ему, что ему должно было вывезти». Слабый, закомплексованный человек не в силах взять на себя вину за содеянное. «Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? — думал он. — Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» — думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого-то изменников, которые были виноваты в том положении, в котором он находился». Вот она, психология безответственности — по контрасту с размышлениями Кутузова, который «готов сам платить за перебитые горшки».

Страдающий комплексом неполноценности обязательно ищет вовне, «кто виноват», чтобы направить на него свое раздражение. Такой руководитель непременно находит «изменников», «предателей», «пятую колонну». У Толстого подробно показано, как начальник убеждает сначала себя, а затем общество в наличии злокозненных виновников.

Кульминация «растопчинских» эпизодов в «Войне и мире» — это потрясающая сцена на Большой Лубянке, куда явилось несостоявшееся ополчение. Толпа простонародья была не кровожадной, но возбужденной, обескураженной. Еще бы: вчера «сам» приказывал явиться на битву с французами, а теперь что? «Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж мы, собаки, что ль?»

„

Это одна из основных идей Толстого: преступная власть разлагает, ожесточает подданных, заставляя осуществлять насилие

”

Растопчин увидал под своими окнами на улице беспокойную толпу в то самое время, как во дворе у него уже стоял наготове экипаж для бегства из города. Медлить с отъездом было нельзя. Но даже в этот критический момент граф не совладал со своими глубинными страстями: ненавистью к инакомыслию и желанием доиграть популистскую роль. С презрением оценив собравшихся («Подонки, плебеи… им нужна жертва»), он обратился к толпе: «Здравствуйте, ребята! Спасибо, что пришли. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва». Свою потребность найти жертву, чтобы перенести на нее подсознательное ощущение вины, Растопчин перенес на толпу: «…Ему самому была нужна эта жертва, этот предмет для своего гнева». И граф приказал драгунам вывести заключенного Верещагина, «молодого человека с длинной тонкой шеей», у которого «на тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы» — и науськал на него толпу. Толпа забила Верещагина, задавила и изранила тех, кто очутился в центре, а затем в ужасе отхлынула, «с болезненно-жалостным выражением глядя на мертвое тело».

Ну а Растопчин, хоть и побледнел и несколько затрясся от рева толпы, все же благополучно сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом, по дороге самодовольно размышляя о том, «что он так удачно умел воспользоваться этим удобным случаем — наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу».

Какая же пророческая сцена получилась! Описание реального факта (градоначальник действительно так поступил с Верещагиным, чтобы отвлечь обманутых ополченцев) под гениальным пером превратилось в обобщенную модель «управления массами». Безответственный демагог-властитель целенаправленно, раз за разом добивается пробуждения первобытного, низменного стадного инстинкта, направляя ярость толпы на некую жертву. Цель — отвлечь внимание недовольных от преступлений власти, перенаправить их раздражение. Сколько раз подобная модель использовалась в XX веке что в Германии, что в России!

А если подобные манипуляции производить периодически, призывая всенародно ненавидеть то одних, то других «врагов народа»: «троцкистов», «пятую колонну», «вредителей», «безродных космополитов», «врачей-убийц», «шакалящих у посольств» — это приводит к массовому одичанию, утрате моральных норм. Все меньше людей в нынешней нашей толпе способно, отрезвев, ужаснуться тому, что им приказали сделать. (У Толстого-то такие люди в толпе были.)

После бессудной расправы Растопчина все-таки мучит воспоминание о ней. В голове его засел стоп-кадр: «Он видел испуганное и потом ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик…» Преступника преследуют образы двух его жертв: не только убитого, но и убивающего по преступному приказу. Это одна из основных идей Толстого: преступная власть разлагает, ожесточает подданных, заставляя осуществлять насилие.

Толстой в свою дотелевизионную эпоху дал нам посмотреть, как выглядит облеченный властью человек в момент борьбы со своей нечистой совестью.

Реальный граф Федор Васильевич Ростопчин в 1815 году поселился во Франции, несмотря на свой общеизвестный ура-патриотизм. Там он как бы «тосковал по родине» (подобно выездным советским деятелям) и сурово критиковал французов в своих текстах. Последовательный же был лицемер!

Сейчас нам трудно себе представить, как высок был моральный авторитет Льва Толстого — великого гуманиста и пацифиста, противника имперской государственности и огосударствленной Церкви — в образованном обществе, особенно в русской студенческой среде. Толстой учил, что люди живы не финансовым капиталом, не захватническими войнами, а добротой, трудом и совестью. Он призывал имущие классы к разумному самоограничению. Решительно протестовал против смертной казни. Его волновала коренная проблема России — отсутствие земельной реформы (так и оставшаяся нерешенной по сей день проблема).

Идеология Льва Толстого была одинаково неприемлема как для светских и церковных властей Российской империи, так и для большевиков. Сегодня же она просто забыта.

Советских школьников знакомили с Толстым, объясняя про «дубину народной войны» и про патриотизм Пети Ростова. Что же касается моральных исканий Толстого, его социальных воззрений, то к этому мы приучены относиться свысока, с эдаким ленинским пренебрежением: он всего лишь «зеркало русской революции», до марксизма не дорос. А ведь та моральная деградация, то бесстыдное игнорирование законов и совести, которое ныне наблюдается в нашей правящей верхушке, — это логический результат чекистско-воровских жизненных правил, «понятий», успешно привившихся в России взамен гуманистической этики. Правящие наследники растопчиных насаждают по вертикали сверху донизу эти «понятия», которые извращают представления о добре и зле, о долге и ответственности. Одна надежда, что для новых поколений россиян представления о чести, чувстве собственного достоинства, гражданской самоорганизации, к чему и призывал наш великий соотечественник, — вновь станут актуальными.



Tweet