Блюз для «рогатого Шоко»

Да, именно такого «Отелло» не хватало нашему ханжескому обществу: наглого, скандального, состоящего из солдафонских непристойностей и неполиткорректных шуток, словно пересказанного грубым языком Тарантино и перепетого пьяным джазменом из гамбургского ночного клуба. Если бы кто-нибудь из московских режиссеров позволил бы себе такое, его бы четвертовали, распяли и пустили бы по этапу, обвинив в кощунстве, пропаганде гомосексуализма, педофилии и экстремизме. Что фламандцу весело, то русскому — смерть. Персеваль — настоящий театральный хулиган, такой Уленшпигель от театра — попал со своим джем-сейшеном в нужное место и в нужное время. Зажимайте нос и бегите из зала, ханжи, лицемеры и зануды.

Персеваль рассказал, сыграл, прохрипел жестокую, почти брехтовскую балладу о любви и предательстве, о том, что зависть и ненависть тоже могут быть источниками вдохновения, о том, что справедливости нет и не будет, добродетель уязвима и скучна, а зло сокрушительно и непобедимо.

Это жесткий мужской черно-белый мир, лишенный психологических нюансов и правил политкорректности. Это война, это казарма — с похабным солдафонским юмором («Привет, девчонки!» — воскликнул слепой, проходя мимо рыбной лавки»), рыгающими попойками, непристойными песенками и грязными танцами под охрипший черный рояль, что громоздится в центре сцены, нависая над перевернутым вверх ногами роялем белым. Впрочем, кроме черно-белых роялей и помойного ведра здесь больше ничего нет. Тусклый свет заливает сцену непромытым туманом, в котором скрываются лица героев и сквозь который робко пробивается свечение невинного платья юной Дездемоны. Как и положено артистам из Гамбурга (Персеваль возглавляет гамбургский Thalia Theater), они говорят на немецком языке, московские зрители следят за текстом по бегущей строке перевода. Влюбленный в Дездемону Родриго жалуется своему другу Яго, что проклятый «ниггер» увел у него возлюбленную: «Теперь мне, бл…, только вены вскрыть и сдохнуть в ванне!» Яго, в бешенстве от того, что его обошел в карьере «педрила Кассио — враг номер два!», закручивает свою мстительную интригу, обещая другу «тебе — твой трах, а мне — мой пост!» «И понеслась!» — выплевывает в зал Яго свой мерзкий яд. И — понеслась.

Под такой текст нужна соответствующая музыка, и она есть, она несется вслед за чернотой сюжета, подхватывает его, закручивает в тугую джазовую импровизацию, заходится в хриплом блюзе, в похотливом свинге, в безжалостном разрушительном бибопе. Центром спектакля, его пульсирующей артерией становится музыка, а главным героем — музыкант за роялем, который всегда чуть впереди, словно проигрывающий повороты сюжета на такт раньше. Он то подсказывает героям дальнейший ход событий, то предостерегает их, то провоцирует, то откровенно смеется над ними.

Ритмически спектакль выстроен блистательно — как настоящий джем-сейшен, раздираемый импровизациями участников и сливающийся в одну главную тему, звучащую то с тихой сентиментальной нежностью, то с резким бешеным рыком ревности и отчаяния. Актеры то подчиняются музыкальному ритму, то ведут с ним отчаянную драку, то уступают ему, то одерживают над ним верх. Зрители аплодируют и кричат «браво» прямо во время действия, как на концерте, приветствуют очередное соло саксофониста или барабанщика.

«Поимел вчера я киску, а сегодня больно писать, это триппер, дурачок, нагулялся, морячок!» — так начинается сцена попойки. Яго, Родриго и Кассио в полубезумном танце проходят все стадии опьянения: от веселого братания к слегка заплетающейся речи, от пьяного икающего хохота до ухающего блевания в железное ведро, от слезливых объятий до кровавой дикой драки.

Мавр входит в разгар ночной оргии, за ним — босая, в белой мужниной рубашке, тонкая Дездемона. Отелло громко распекает распоясавшихся подчиненных и с нежностью оборачивается к жене: «Осторожно, тут стекло!» А потом уносит ее в кулисы, и она вытягивается на цыпочках, упираясь голыми ногами в его армейские ботинки. Проклятый «ниггер», которого за глаза презрительно называют «Шоко», удачлив во всем: он одерживает победу над турками, он царь и бог острова, его боготворит юная красавица жена. То, что с ним позже сделает Яго, похоже на изощренную нечеловеческую пытку. Так ломают человека в застенках, превращая гордого бесстрашного воина в бесформенную кучу мяса, жалкую, скулящую, безвольную. Гремит рояль, заходится в кривляющемся угаре пианист, поет, стонет на разные голоса свой безумный блюз, в котором все явственнее угадываются рычание убийцы и предсмертный хрип задушенной жертвы. Так оно и случится.

Блюз «рогатого Шоко» оборвется ровно в ту секунду, когда безжизненное тело девушки в разорванном белом платье выскользнет из его рук. И свет померкнет.

Персеваль отрезает шекспировский финал за ненадобностью: в насилии, в садизме нет ни смысла, ни морали, мир продолжает корчиться от боли и ненависти, утопая в собственном дерьме, человеческая мерзость непобедима.

Спектакль о внутренней несвободе, о губительной зависимости человечества от быдла, о вечном страхе перед ним сделан абсолютно свободными руками. Актеры существуют словно внутри электрического потока и подчиняются его стремительному ритму, заряжаясь друг от друга энергией. Им не за что и не за кого прятаться — на сцене нет ни роскошных декораций, ни дорогих спецэффектов — звенящая пустота сцены заполняется только звуками рояля и актерской энергетикой. И этого оказалось достаточно, чтобы спектакль получился мощным, объемным, резонирующим со временем, страшным в своей неприкрытой грубости. И переписанный другим языком Шекспир не утратил ни своего трагизма, ни тем более актуальности.