ДНЕВНИК ДЖЕННИ КУРПЕН
 |
| Чемодан, с которым журналист Дженни Курпен Бежала из России |
После событий 6 мая журналист Дженни Курпен была вынуждена бежать из России
и просить политического убежища на Украине. По просьбе The New Times все это время она вела дневниковые записи
18 октября. Киев
— Ребят, сейчас испорчу вам настроение, наверно, — хозяин квартиры грузно опустился на продавленный диван рядом с нами, — вам надо будет переехать.
После этого — две недели поисков, сумасшествие объявлений, отсутствие вариантов и денег. Наконец вот оно. Кажется, нашлось.
— Три тысячи? Вы уверены?
— Девушка, там ремонт будет еще неделю… Вы сможете сами доклеить обои?
— Да.
Едем смотреть. 10 минут от метро, Днепровский район, последний этаж 16-этажного панельного дома, с/у раздельный, рядом «Фуршет» (сетевой универсам. — The New Times).
Мутноватый парень в куртке из кожзама встает с лавки у парадного и ведет нас внутрь. Поднимаемся по лестнице, увешанной гирляндами полусдувшихся воздушных шаров, искусственными цветами на перилах. Как на кладбищенской оградке. Наверное, праздник был.
Звякает телефон.
— Пи*дец.
— В чем дело?
— Развоза похитили. Сегодня. От здания УВКБ*.
— Звони Саше из No Borders**. Знаешь цифры? — диктую номер, держа папку с документами в зубах.
Мутный парень нервничает.
— Смотреть будем или чё?
— Саша, здравствуйте! Тут такая ситуация… Да-да, ясно. Ждем.
*****
 |
| Киевское убежище Дженни Купер |
Мутный парень жмет на дверной звонок.
Дверь робко отворяется, мертвенные запахи сырости, тления, мочи спорят с ярким благоуханием кипящих на плите постных щей. Комната пуста. Здесь только шершавая чешуя бетона, вырванные половицы паркета и усыпанный папиросным пеплом диван.
— Понимаете, мне деньги нужны, а мебель не нужна, — хозяйка опирается тонкой рукой о липкую клеенку кухонного стола и тихонько покачивается.
— Пойдемте! Здесь смертью пахнет, здесь нельзя жить.
— Ссаньем здесь пахнет, — я открываю дверь на площадку и стараюсь выдохнуть вонь, наполнившую легкие.
6 мая. Москва, Тверская улица — ОВД «Войковское»
— Идем?
Рассохшаяся дверь квартиры в Каретном гулко захлопнулась, и эхо парадняка несколько раз повторило нам этот звук.
Мы молча шли по тихим московским дворам и переулкам — декорациям моей тридцатилетней жизни. Здесь меня возили на санках, и снежные хлопья роились в свете фонаря, здесь мы искали нашу потерявшуюся собаку, а на той лавке выпили ящик шампанского на чей-то день рождения…
Свернули на безлюдную Петровку — кое-где уже стояли, сбившись в пугливые стаи, мусора.
Дошли до Охотного, с трудом перебрались на другую сторону — все перекрыто. Заграждения, автозаки, цепочки ОМОНа вдоль вытоптанных газонов.
— Не пройдем.
— Найдем наших и решим, куда дальше…
Моховая закрыта, лезем в обход. Непонятно куда. В Георгиевском переулке встречаем друзей и выходим к Думе на Тверскую. У мраморных бортиков перехода уже собралось человек 50, видим знакомые лица; люди разговаривают, смеются, рады встрече.
 |
| 6 мая. Тверская улица. Москва |
*****
От угла приближается группка пепсов***, вкрадчиво уговаривают людей разойтись. Включаю камеру. Подкрепление, держа перед собой металлические турникеты, врезается в толпу. Отступаем. Вижу перекошенные страхом и ненавистью лица людей в форме, отгородивших себя от жизни решетками с выбитой надписью «УВД ЦАО». Вижу переливающиеся в вечернем солнце обручальные кольца на руках, держащих эти решетки.
*****
— В автобус ее! Чё еб*ом щелкаешь?
В темном закутке пазика прицеливаюсь на пустое сиденье у окна. Трогаемся. Рассматриваю многочисленное население вонючего полумрака: четверо в клетке, остальные теснятся на двух метрах шаткого предбанника — здесь особенно заметно, что есть «мы» и «они». В автобус с криками втаскивают двоих. На площадке потасовка, хватают и меня.
— Спокойно, бл*дь! — возвращаюсь на место у окна.
Опешивший омоновец, виновато пожимая плечами, отворачивается к закрывающейся двери.
— Командир, куда едем?
— «Войковское».
За окном грязная, суетливая в любое время Ленинградка. Летим с сиреной на красный. Рация, давясь, шипит: «Ножевые, Болотная, да, сотрудник ОМОН, госпитализирован…»
— Выключай камеру!
— Почему?
— Запрещена съемка в служебном автотранспорте.
— Девку бить перестань — выключу.
Колено в панцире отлипает от красной распухшей щеки согнутой пополам девушки в застегнутых за спиной наручниках.
Через несколько минут опускаю камеру с погасшим мертвым глазом на колени.
— Завтра заява будет в СК и УСБ — материальный ущерб и превышение, — незаметно вынимаю CD-шку с материалом и прячу в лифчик.
— А чё такая смелая? Щас доедем до отдела, а на тебя заява лежит по ножевым на Болотке!
— Валяй, мразь.
*****
Пазик плавно тормозит у проходной ОВД «Войковское» и откупоривается с лязгом, как ржавый сундук.
— На выход! Ты, да.
— Зачем?
— Ты журналистка, сказали. На выход!
— Не выйду, оформляй, как всех.
— Покурить выходи!
Спрыгиваю с подножки, голова кружится от прохладного вечернего воздуха и первой затяжки.
— Ну ты это, зачем ты это, а?
— А ты зачем?
Три метра до проходной. В проем приоткрытой двери виден сигаретный дым, рассеивающийся во влажной темноте. Леша оформился раньше и приехал за мной. Ждет под дождем. Это победа — последний уровень дурацкой игрушки с досками почета в темных лабиринтах отдела, с эшными операми, с фээсбэшниками, с заполнением протоколов, с руганью при выдаче копий.
— Домой?
— Поехали.
*****
Кровать скрипнула — устроились поудобнее.
— Понимаешь, что будет дальше?
— Да х*й знает.
— 212-я*, оптом, вот что.
13 июня. Москва. Басманный суд. Артем Савелов
В узком коридоре Басманного сидят на скамьях, на полу, ходят взад-вперед, тихо переговариваются, настраивают аппаратуру, спешно бьют по клавишам ноутов разные люди — журналисты, друзья, активисты, свидетели защиты. Оглушенные происходящим. Люди, начинающие понимать, что будет дальше. Дверь зала заседаний так и не открылась в тот день.
Мы уже двигались к выходу, когда заметили в коридоре невысокого растерянного седого человека в тяжелых очках с толстыми линзами, почти полностью скрывающими слезящиеся глаза; его дрожащие руки теребили мелко исписанный мятый листок…
— Простите, может быть, вы подскажете мне…
— Что случилось, чем вам помочь?
— У меня сын… Я отец… Его посадили… Сегодня суд…
— Как его зовут? Давайте посмотрим расписание заседаний…
— Савелов Артем. Я не знаю, где, во сколько… не говорят ничего…
— Кто его адвокат?
— Я не знаю ничего, не знаю, где он… как арестовали, последний раз тогда видел…
— Сейчас мы все найдем, не переживайте.
— Фарит? Муртазин, да? А что такое «Агора»**?
— «Агора» — это лучшие адвокаты, вам правда помогут. Постарайтесь успокоиться, они помогут.
— Спасибо… спасибо вам большое… спасибо…
Мы вышли молча, как контуженные. Не помня себя, добрели до Чистых, свернули на Рождественский… Перед глазами стоял всклокоченный старик, у которого отняли сына.
14 июня. Москва. Басманный суд. Александр Каменский
Мы все-таки вошли в зал Басманного суда. В клетке, ежась и растерянно улыбаясь, сидел Саша в наручниках.
«Суд вынес решение об избрании меры пресечения ранее не судимому, неженатому, работающему москвичу Александру Каменскому в виде заключения под стражу. По версии следствия, Каменский, задержанный 6 мая на Болотной площади в Москве, принимал участие в массовых беспорядках, а возможно, был среди организаторов. В связи с тем что Каменский может скрыться и продолжить заниматься преступной деятельностью, оказать воздействие на участников уголовного судопроизводства и тем самым воспрепятствовать производству по делу, Басманный городской суд 14 июня 2012 года удовлетворил ходатайство следствия об аресте подозреваемого, заседание считается закрытым, решение может быть обжаловано сторонами в трехдневный срок с момента вынесения», — скороговорка оборвалась и повисла в воздухе над нашими головами.
Саша был задержан на другой стороне той же улицы, где были задержаны мы. Саша не был на Болотной. Сашиных свидетелей, задержанных вместе с ним, не пустили в зал.
Отъезд. Москва — Киев
— Здравствуйте, я могу поговорить с… ээ… Курпен Дженни… э… Шри…нива.совной?
— Я слушаю. По какому вопросу?
— Это вы, да?
— Представьтесь.
— Участковый Бочкарев. Вы сможете сегодня подойти побеседовать?
— Мне не о чем с вами беседовать.
— Ну вас же задерживали 6 мая на Болотной, да? Мне поручено провести с вами профилактическую беседу, поговорить об экстремизме…
*****
Дом еще спит; скидываем вещи, варим кофе, завтракаем. В голове клубок вопросов: «Как ей сказать? Когда? Что дальше? Мы сможем вернуться?»
Ладно, потом, все потом.
*****
ХХС сверкает фальшивым золотом куполов, панорама похожа на зыбкую недописанную фреску; на перильцах Патриаршего моста небрежно наклеен истрепанный стикер «Свободу Pussy Riot!», в сумраке под мостом баллоном выведено «Свободу Шкобарю!»***. Хочется пройтись по каждому бортику, покурить на каждой лавке. Мой город сегодня особенно красивый, потому что я вижу его последний раз.
*****
— Мам, мы уезжаем. Надолго. Я все тебе напишу. Потом.
*****
— Ты не спишь? Скоро граница? Я что-то волнуюсь.
— Мы уже проехали, ты спал. Мы в Украине.
— Да ладно?!
— Спи. Все хорошо.
15 августа. Киев. «Вы не в России!»
 |
| Киев, миграционная служба Украины |
15 августа, спустя почти два месяца с момента нашего отъезда, нам наконец удалось зарегистрировать наше заявление о соискании статуса политических беженцев. Пройти все необходимые процедуры, связанные со сбором пакета документов, помогала организация ХИАС — партнер УВКБ ООН****.
Потом мы отправились в миграционную службу. Оказалось, поток беженцев в Украину не иссякает: киргизы, узбеки, таджики, африканцы, иранцы. Нас, конечно, заранее предупреждали о том, что этот госорган работает в очень своеобразном режиме: приемных дней всего два в неделю — понедельник и среда, приемные часы — с 10.00 до 13.00. Для того чтобы оказаться хотя бы вторыми или третьими в очереди, нужно встать в пять утра и быть на месте не позже семи — за несколько приемных часов сотрудники службы успевают «отработать» не более трех человек.
Отделение по работе с беженцами и лицами без гражданства расположено на неприметной улочке, заканчивающейся тупиком с парой двухэтажных домишек барачного типа и автомойкой. Над широким крыльцом, усыпанным окурками, рядом с глухой металлической дверью — скромная табличка «Державний комiтет Украiни у справах нацiональностей та релiгiй. Управлення мiграцiйноi служби у м. Киевi». Новичок испытывает радость от того, что занял очередь вторым — за улыбчивым африканцем. Ты уверен в себе, и уверенность придает тебе сил выстоять на сорокаградусной жаре эти три часа до открытия. Ты ехидно посматриваешь на постепенно стягивающихся иранцев. Они опасливо стоят в отдалении и теребят в руках свои папки с документами — тебе ли не знать, что они сегодня приехали зря. Ты второй в очереди, и значит, ты победил.
Лязгнув замком, дверь со скрипом открывается, и ты ощущаешь, что являешь собой хрестоматийный пример естественного отбора: ты — выживающий вид, и сейчас тебе надо выиграть схватку. Ты оказываешься в неожиданно маленькой комнатушке (не больше десяти квадратных метров) с обшарпанными стенами, исписанными именами, датами, цифрами на десятке языков — от русского до фарси, с вытоптанным сбившимся ковролином на полу и сорокасантиметровым закрытым окошком из стекла с зеркальным напылением. В комнатке стоят два покосившихся стула, и физиологическое желание присесть хоть на пять минут борется в тебе с рациональным решением прилипнуть к окошку. Среди ожидающих абсолютное большинство — мужчины; тем редким женщинам, что оказываются в этой очереди, удается немного посидеть.
 |
| Киевский СИЗО на Лукьяновке |
Окошко распахивается, ты вцепляешься пальцами в маленький подоконник, на котором уже лежит наготове твоя папка. Голова в окошке выкрикивает какое-то имя, и оно не твое. И даже не того африканца. Оно узбекское. Окошко закрывается, волнение нарастает, комнатка наполняется недовольным ропотом, ты вцепляешься в подоконник еще сильнее. Ты готов на все. Голова объявляет, что у узбекского имени пятеро детей и его примут без ожидания. Поначалу ты в бешенстве, но внезапно чувствуешь что-то похожее на радость: ты проиграл свой естественный отбор и пропустил узбека с детьми, потому что ты человек. И ты выиграл, потому что им остался.
*****
|
| ||
 |
| Объявление на контрольно-пропускном пункте около СИЗО |
На этот раз ты уже не новичок. Ты спокоен и готов к тому, что, возможно, еще не раз встанешь в пять и приедешь к семи. Ты уже не всматриваешься в каждого конкурента, прикидывая, сколько у него может быть жен и детей. Проведя три часа снаружи, ты привычно заходишь в комнатку, занимаешь стул и молча ждешь без особой надежды. Безучастно смотришь, как большой черный жук, спотыкаясь в грязных ворсинках черного ковролина, бежит куда-то, как большая женская смуглая нога с ярким педикюром в сандалии придавливает его и отбрасывает в сторону. Окошко открывается: «Россия! Фамилии!» Еще через десять минут ты — внутри светлого чистого офиса. Вежливые приветливые люди усаживают тебя на стул и спрашивают, на каком языке тебе удобнее общаться (независимо от выбора вы будете говорить на настоящем суржике*****). Примерно через час ты свободен, дактилоскопирован и зарегистрирован в миграционной службе Украины.
*****
«Я ничего не знаю, я просто таксист», — говорит окошку мужской голос. Поднимаю голову, вижу сутулую спину в мокром сером плаще, клочья седых волос, торчащих из-под потертой кепки, такой старой, что цвета ее уже не разобрать, дужки тяжелых очков за ушами, тоненькую алюминиевую трость, суетливо и робко ощупывающую воздух, и большую дорожную сумку. «Слепой, европеец, интересно», — рассеянно думаю я.
«Здравствуйте… помогите мне, пожалуйста. Я не знаю, как мне правильнее поступить… Я родился и вырос на Украине, в Советском Союзе, потом много лет прожил в Германии… Я, видите ли… старый. Я приехал… Я хочу умереть здесь». Окошко подавилось и на мгновение задохнулось: «Вам не сюда, вам нужно в отдел по репатриации, это не здесь».
— Вы будете любезны и подскажете мне, как туда проехать?
— Конечно. Записывайте.
«Он слепой», — подсказывает кто-то с иранским акцентом.
— Да, простите, я запишу вам сам.
— Вы не можете вызвать мне такси? Да. Прямо сейчас. Возьмите мой телефон.
— Простите, я не имею права брать и пользоваться вашим имуществом, это запрещают правила.
Неловкое молчание длится вечность. У меня ни копейки на телефоне, и я чувствую себя гадко.
«Я! Я вызову вам такси! Повторите адрес», — от группки иранцев, сбившейся в углу, отделяется невысокий тонкий парень. Это Хамри, он антиисламист. Он набирает номер и повторяет за оператором с вопросительной интонацией: «Через 10? Да? 41 гривна? Спасибо».
Машина приходит. Поддерживая деда под руки, иранцы бережно спускают его со скользкого крыльца. Мы подходим к «дэу» с шашечками и, не сговариваясь, достаем деньги. Слух у слепых развит невероятно. «Что вы себе вздумали?! У меня все есть, мне ничего не надо. Спасибо, что помогли, а деньги у меня есть».
«Дэу» медленно разворачивается и постепенно скрывается из виду, шурша обломками битого щебня и мокрым песком. Мы остаемся стоять под дождем: иранцы, африканцы, россияне, глядя вслед гражданину Советского Союза, приехавшему умирать на Родину, которой больше нет.
Осень. Киев. 6 гривен
 |
| Чтобы заработать деньги, в Киеве Курпен сдает пивные бутылки |
— Совсем ничего?
— Давай посмотрим, — купленный на тель-авивской барахолке черный кошелек презрительно выплюнул гривну семьдесят пять.
— М-да. План «Б»?
Освобождаю от склада проводов, зарядок и книг спортивную сумку, достаю рюкзак. На балконе Леша уже звенит разноцветным стеклом бутылок.
— Слушай, здесь какие-то ушатанные совсем…
— Неважно, я вымою.
Песок и отмокшие этикетки покрывают дно пожелтевшей ванны. «Черниговское», «Рогань», «Бердичевское», «Оболонь», «Жигулевское» оболоньское, «Жигулевское» уманьское, «Белый лев», «Ячменный колос».
Дверь подъезда затворилась у нас за спиной. Гремя стеклом в сумках, спотыкаясь о редкий щебень, прошли по трамвайному полотну, неловко съехали по примятой плешивой травке с насыпи, увязая кедами в припорошенной дорожной пылью жиже. Проходим сквозь базарный ряд к загаженному мусором пятаку у выезда. У открытого кузова побитой «газельки» выстроилась крепость из разноцветных пластмассовых ящиков, уже наполненных тарой. Между ящиками снует деловитая старуха. Завидев нас, приветливо улыбается беззубым ртом и грохает на землю пару свободных.
— Скільки у вас? Зараз побачим.
Умело расставляет по ячейкам содержимое наших баулов и торопливо лезет в засаленный передник на круглом животе.
— Дякую вам! Приходьте ще! — грязная морщинистая рука с черными ногтями протягивает мне шесть гривен.
*Управление верховного комиссара ООН по делам беженцев.
**No Borders Network — Международное движение за свободу передвижения и права мигрантов.
***Сотрудники ППС, патрульно-постовой службы.
*Статья 212 УК РФ — «Массовые беспорядки».
**Межрегиональная ассоциация правозащитных организаций «Агора». Сотрудничающие с ней адвокаты Светлана Сидоркина, Фарит Муртазин и Дмитрий Динзе защищают трех обвиняемых по «Болотному делу» — Андрея Барабанова, Артема Савелова и Дениса Луцкевича.
*** Алексей Олесинов (Шкобарь) — антифашист, в 2009 г. был осужден к году лишения свободы по ст. 213 УК РФ (хулиганство). Олесинова защищал убитый в том же году адвокат Станислав Маркелов. В настоящее время Шкобарь (и еще двое активистов антифа) снова находится под стражей по аналогичному обвинению.
****ХИАС (HIAS) — Hebrew Immigrant Aid Society, «Общество помощи еврейским иммигрантам».
*****Разговорная смесь русского и украинского.
Фотографии Дженни Курпен
Tweet
