Дагестанская мозаика

Во время Кавказской войны путешествовавший по России Александр Дюма отправился на Кавказ. После чего в жанре заметок путешественника написал одноименную книгу. Так начинается глава «Кизляр»: «Заметно было, что мы вступаем в землю, где каждый опасался повстречать врага и, не рассчитывая на помощь власти, сам думал о собственной безопасности». Можно сказать, что почти ничего не изменилось. В новостных заголовках сегодняшнего дня Дагестан предстает именно таким: диким, опасным, враждебным. Почти каждый день — сообщения об убийствах, подрывах, спецоперациях. Но это только часть многообразной дагестанской жизни.

В Дагестане странные дистанции. Можно буквально за пять минут попасть из одного климата, культуры, традиции, ритма — в другой. Есть Дагестан приморский — Махачкала, Дербент, Избербаш; южный и северный. Есть трасса-кормилица Москва-Баку, проходящая через всю республику с севера на юг. И есть горы. Самые разные — лысые и лесистые, охристые, бурые, серые, суровые и мягкие, обязательные альпийские луга. Как отличается природа, так разительно отличаются характеры, кухня, речь, уклад.

На дорогах — блокпосты. Попадаются не часто, но встретятся путешественнику обязательно. Это укрепленные сооружения с бойницами, пулеметами, мешками с песком. На виду человек 5–6. Чаще омоновцы. Вот на гергебильском блокпосту сразу две группы: ставропольский ОМОН и местный, даже два флага — ставропольский и дагестанский. Но никакого национализма: вместе под пулями, один хлеб едят. Там в Гергебиле потрясающие абрикосы, целая долина абрикосовая. Вкуснейший сок, варенье с косточками. Тут же мне шепчут: на этом блокпосту пару недель назад вон с того холма работал снайпер. Один боец погиб.

Рядом с блокпостом халяльная чайхана, молельня, и я вижу — оттуда выходит парень, здоровый, килограммов 120, без усов и с бородой. И видно, что омоновцы поняли: это салафит*. И он знает, что они знают. Все всё понимают. В воздухе — напряжение. Салафит садится в машину — уезжает. Мимо блокпоста проезжает на «девятке» еще один крепкий и «бородатый» с женой и детьми. Машину останавливают, досматривают багажник. Но все очень корректно и заканчивается без последствий. ОМОН мне встречался на удивление вежливый. Думаю, это еще и потому, что у многих есть оружие, и если, не дай бог, нахамить сегодня, завтра могут приехать. Эта полувоенная атмосфера учит хорошим правилам поведения. Правда, в этом ОМОНе были местные. Я видел усиление из Калмыкии: желтоватые лица даже немного посерели от страха. Наверное, только приехали.

„  

В Гергебиле потрясающие абрикосы, целая долина абрикосовая. Тут же шепчут: здесь пару недель назад работал снайпер  

Были в дороге и не очень приятные ситуации. Даже не то чтобы страшно, а вот такое острое чувство опасности. Недалеко от села Унцукуль бензин кончился, и толкали машину по серпантину, ночью, в темноте до заправки. У водителя под ногами, под ковриком — газовый пистолет, расточенный под боевые. Это вообще дагестанская классика, почти у всех такие есть. И пока мы толкали нашу полупаленую «бэшку» («БМВ») вниз, к нам несколько раз подъезжали машины. В основном тонированные. Выходят ребята и встают так, что даже я вижу: они нас окружают, перекрывают линии огня, это боевая позиция. Я не понимал, кто это: «лесные» или менты. И ребята, с которыми я ехал, тоже не всякий раз понимали. Но честно отвечали на стандартные вопросы: что делаете, откуда едете, куда? Неприятно. Хотя никаких оскорблений не было. В итоге кто-то из этих ребят даже помог машину дотолкать.

Губден — большое село, полторы-две тысячи домов. Стоит в предгорьях. Здесь мягкие горы, красивые, хоть и безлиственные — серо-желтые, охристые. Мечетей в Губдене много — тридцать, может, больше. Архитектурная доминанта — минареты.

Когда подъезжаешь к селу, первое, что видишь, — фуры. В Дагестане многие работают на извозе, дальнобойщиками — по России, Ирану, Азербайджану. Возят все, что угодно — опытные водители знают, как 200 кг разместить таким образом, что никто не найдет.

В Губдене нет пьяных на улицах, нет курящих, нет ни одного открытого кафе, и праздно шатающихся людей тоже мало. У всех дворов обязательно высокие стены, большие железные ворота, чаще всего украшенные ковкой. Здесь, как говорят, центр салафизма — обновленного ислама, ислама «от истоков».

Я побывал в обычной мечети в Дербенте. Имам — обаятельный улыбчивый человек. Живет с семьей в пристройке к мечети. Там и медресе, и мечеть, и его дом. Все открыто. Заходишь в мечеть, проходишь по коридору, там его семья, все его восемь, кажется, детей. Поднимаешься по лесенке, он тебя поит чаем, все очень скромно. Наверное, в русских сельских приходах что-то похожее. Нет ощущения, что за этим стоит какая-то мощная религиозная организация, которая отделена, отличается от общества. 

В Губдене имам младше меня. Но сельчане, насколько я понял, довольны и часто консультируются не столько по вопросам веры, сколько по бытовым семейным проблемам. В сильно религиозных дагестанских селах имамы — вместо председателя сельсовета. Это такой, скажем, политрук, который занимается еще и хозяйственной деятельностью. Его выбирают всем селом. Должен быть взрослый мужчина с религиозным образованием. Лучше, если учился в Саудовской Аравии или Египте. Как я понял, после советской власти туда многие ездили учиться. И привезли в том числе салафизм. В Дагестане ислам с XVI века, давно привыкли. С точки зрения салафизма всякая иерархия — советы муфтиев, собрания — ерунда, всякий может быть сам себе шейх: соблюдай каноны и будешь праведник. Нет, конечно, уважаемые люди, авторитеты достойны уважения, но никакой подчиненности, как у нас в РПЦ, у салафитов нет. Вроде как демократия, только радикальная.

Ни в одном дагестанском селе ни один местный человек не бросил на меня недоброго взгляда, не сказал грубого слова. Наоборот, я понимал, что мне как гостю прощают оплошности и незнание некоторых традиций. Особенно это чувствовалось как раз в Губдене.

Именно Губден — один из главных героев дагестанских военных сводок. За две недели до моего приезда в селе закончилась очередная КТО*. Москвичи, отправлявшие меня в село, в шутку (в которой была доля моих опасений) обсуждали сумму выкупа если что.

Стоило положить вещи в доме и выйти на скалу полюбоваться видом, подъехала и встала неподалеку тонированная машина. Судя по намекам, это были «лесные», пожелавшие посмотреть на гостей из Москвы.

Работы в селе практически нет. Многие мужчины подрабатывают дальнобойщиками. Женщины воспитывают детей. Девочек после четырнадцати обычно забирают из школы и вскоре выдают замуж. Женщины не только на улице, но и в доме ходят, опустив глаза. За стол не садятся — только подают. Утром гость с удивлением обнаружит, что его обувь вымыта и начищена. Так будет продолжаться три дня, пока на четвертый грязными ботинками не намекнут — пора в дорогу. Закон классического гостеприимства — оно длится три дня. В реальной жизни срок гостеприимства ограничен только наглостью гостя.

Совсем другое настроение в Кубачах: здесь светский порядок, в местных магазинах и кафе свободно продаются сигареты и спиртное. Модницы ходят в джинсах, без платков и даже в почти коротких юбках. В Кубачах есть магистральный газ, 3G и перспективы. Это село ювелиров, парадная витрина Дагестана еще с советской власти, гордость и радость чиновников.

Поразительно: и Губден, и Кубачи — даргинские села. Но это два полюса дагестанского мира. К тому же на этих полюсах разговаривают на таком разном даргинском, что не понимают друг друга. В Губдене — более классический вариант диалекта, ближе к литературному «акушинскому» даргинскому. А в Кубачах диалект свой, уникальный — «кубачинский».

У кубачинских мужчин в моде и большом почете усы. Теперь эта мода приобрела еще и антисалафитский подтекст. По шариату в Кубачах жить не хотят. И детей стараются отправить учиться в Махачкалу, Москву, Питер. Так что стиль молодого поколения — универсально-городской.

Картинка: пожилая загорелая горянка с орлиным носом, фактурными скулами и веселым прищуром замерла у окна, прильнув к окулярам потертого Цейсса. Даже согнутая спина излучает живейший напряженный интерес. Персонаж, достойный пера не только Дюма.

„  

Самый главный страх — это любовь, отношения. Полюбит ли он свою невесту, как ее выбрать: по-современному или традиционно?  

Махачкала — не Дагестан. Дагестан — это горы. Коричневые, серые, желтые, поросшие пушистыми соснами. Голые, грозные утесы и уютные альпийские луга. Махачкала совсем не такая.

Если в Губдене нет спиртного вообще, то в Махачкале — почти как в Москве. С той разницей, что на этой улице можно торговать, а на той нельзя. И говорят, что «лесные» берут дань с тех, кто торгует алкоголем. А если не платят, то приходят, очень интеллигентно говорят, что будут взрывать, и взрывают. Приносят взрывчатку, вежливо просят всех выйти, честно ждут, пока выйдут, и — бах! — магазин взрывается. Но это на окраинах. А в центре Махачкалы, на пересечении Расула Гамзатова (бывший Ленинский проспект) и Дахадаева — куча фирменных магазинов кизляровских, и без проблем можно купить все что угодно: водка любая, коньяк, вина. Коньяк дешевый: по знакомству — 250 рублей литр. В такие магазины «лесные» не приходят, там и так есть кому дань собирать. Но заметна тенденция — многие бросают курить, пить. Сейчас самые модные кафе в Махачкале безалкогольные, и курить — только на улице, на веранде.

А вот окраины, микрорайоны — другое дело. Например, почти все антитеррористические операции в Махачкале проводятся в основном в двух микрорайонах. Чаще, как правило, в Редукторном. Такое своеобразное гетто: малообеспеченные семьи, рабочая окраина. Вот там и бывают «лесные».

Махачкала на нерве. Круглосуточно: сигналы, крякалки, сирены, визг покрышек и тормозов, рев моторов. На дорогах — хамство. А если машина дорогая, то хозяин вроде как в своем праве. Блатные номера в почете. Ребята по улицам ходят жесткие. У каждого второго — травмат, у каждого третьего — боевой. Но пустых конфликтов мало, все мирно и вежливо: исход может быть кровавый. 

В Махачкале самый жуткий пляж на свете. Сточные воды, камни, шприцы. Но колоритно: физкультурники занимаются, дети бегают, женщины в платьях купаются. Такой смешанный советско-мусульманский колорит. Вечер, уже заходит солнце, я решил остаться посмотреть. Какие-то ребята, абсолютные гопники по виду, издалека кричат: «Эй, иди сюда!» Ладно, думаю, пойду гляну. «Откуда, чего, зачем?» Из Москвы, говорю. «Ну пойдем». Идем в самую пустынную часть пляжа, к маяку на скалы. В Москве я бы точно решил, что будут отнимать телефон, бить по голове и всякое такое. Но тут, в Махачкале, я первый раз, хочется пообщаться. Оказалось, ребята увидели, что приезжий, захотели угостить. Сами сбежали со свадьбы: заскучали. Достали бутылку коньяка. Мне стаканчик как гостю. Сами из бутылки. Ребята чуть моложе меня, разговаривают уважительно. Один очень колоритный, светлый, лицо как будто рублено топором. Говорили о национальных различиях. Они аварцы. Я говорю: «Аварцы, мне кажется, жесткие». Отвечает: «Извини, поправлю тебя. Не жесткие. Колючие». На все есть готовые, взрослые ответы. В курсе политической жизни, про всех знают, всюду знакомые. Потом вдруг зашла речь о любви, и выяснилось, что у них любви-то в жизни ни у кого еще не было — не физической любви, духовной. И главный страх связан не со смертью, к которой они готовы и по-самурайски смирились с ее неизбежностью: она все время рядом. Самая табуированная тема и самый главный страх — это любовь, отношения. Полюбит ли он свою невесту, как ее выбрать: по-современному или традиционно? А если влюбится, но не в ту? И вообще, нужна ли любовь или не нужна? Этого не ожидаешь от ребят, которых в Москве привыкли видеть в роли суровых гангстеров.

„  

У тебя есть доход, значит, должен делиться. Ведь мы ведем священную войну, и нам нужны средства. Если не делишься, будут санкции  

Молодые, как и положено, настроены критично и романтично. Режим — и местный, и московский — презирают, боевиков (или террористов, или салафитов — неважно, как назвать, в Дагестане говорят «джамаатовские» или «лесные») слегка романтизируют. Во всяком случае, образ мента, вообще любого силовика меркнет рядом с образом «лесного». Говорят, даже дети каких-то крупных чиновников уходили в лес, все знают множество историй про разных «героев подполья», например: какой-то «лесной» прятался в стальной ванне и три группы захвата положил; видеообращения «джамаатовских» лидеров у многих на телефонах есть — показывают друг другу, вроде как хвастают своим фрондерством; записи покушений, терактов тоже в интернет выкладывают, скачивают, показывают друг другу.

В России всем понятен термин «крыша». В Дагестане другая схема, там не «крышу» ставят, там«флэшку» присылают. Флэшка, в отличие от «крыши», настоящая. Флэшку передают или подбрасывают. На ней обращение кого-то из джамаатовских. Суть проста: у тебя есть доход, и мы про это знаем. Значит, должен делиться. Ведь мы ведем священную войну, и нам нужны средства. Если не делишься, будут санкции. Вплоть до убийства. И есть вот такие устоявшиеся выражения «послать флэшку», «получить флэшку».

Рассказывают, что «лесные» специально сдают молодых фээсбэшникам и ментам, чтобы парни окончательно ушли в лес и у них не было шансов вернуться. Например, дают им телефоны, которые прослушиваются. Ребята выполняют разовые, мелкие поручения, а потом их сдают силовикам, и у них другой дороги уже не остается, только в джамаат. И наоборот. Мол, силовики сами провоцируют молодых, чтобы статистика была по раскрываемости: вербуют, подсовывают какие-то маячки, потом находят в лесу и сами же устраивают КТО против тех, кого завербовали. В общем, все перепуталось, переплелось, одни работают на других, те на этих, говорят, что все они делятся друг с другом, «лесные» получают от силовиков, силовики — от «лесных», администрация тоже как-то вплетена… А за час боевой операции омоновец получает около $100. Поэтому эти операции длятся иногда сутками.

Многие фрондируют своей якобы причастностью к «лесным». Одеваются, как салафиты, усы бреют, тюбетейки надевают. Это такой даже понт среди молодежи: вот смотрите, а я без усов, ну сделайте со мной что-нибудь, а то я правильно молюсь, а вы все отступники, неверные. Выбор у молодежи небогатый: либо в менты, либо в «лесные», либо в дальнобойщики. Я как-то спросил своих спутников: а вообще, известно, кто «лесной», кто не «лесной», кто стукач, кто не стукач? Мне говорят, да, конечно, вон видишь, белая «Приора» поехала, вот он на ФСБ стучит, ему месяца три жить осталось.

В Дагестане очень острое ощущение жизни и смерти. Вор, не вор, праведник, учитель, актер — все чувствуют, что смерть где-то рядом. С одной стороны, это уже привычно, никто не обращает внимания на сводки, взрывы омоновцев. С другой — ощущение жизни, оно как-то точнее, острее и ярче от этой опасности, от этой расколотости, от контрастов, и это чувствуется в самых простых вещах. По тому, как люди говорят тосты, насколько они искренне желают мира, удачи, счастья, любви. Там мало зажравшихся. Даже тех, кто сладко и жирно живет, постоянное ощущение опасности делает другими — более живыми, что ли.