Размышления на краю

Петербург, начало ноября 2012 года, резкий ветер хлещет холодным дождем гранитную набережную Мойки, темная арка, маленький двор, когда-то помпезная, но облупившаяся парадная. Шмидт полулежит в полумраке на постели, которая скоро станет одром: подушка под плечи, лампа на столике, свежий номер The New Times на коленях. Он говорит медленно, но ярко, образно, с акцентом питерской интеллигенции, который сегодня услышишь нечасто.

Я мальчик из интеллигентной семьи, моя мама умерла в звании кандидата биологических наук. Моего отца арестовали через две недели после моего рождения и посадили на 19 лет. Квартира, в которой я жил, это была одна комната в коммуналке на Васильевском.

Говорят, что Путин — явление петербургское. Это не так. Жизнь моя была значительно труднее, чем у Путина, потому что Путин с его пролетарским происхождением был свой. А я был Гогочка, маменькин сын, потому что я ходил чистый, заштопанный, выглаженный. Не матерился, мать не пила водку и не водила мужиков. Поэтому моя борьба и мои драки, которые мне приходилось пережить в послевоенном детстве, они не сравнятся с тем, что прошел Путин. А я все-таки стал другим человеком. 

В 1991 году власть практически упала на землю. Очень многие усвоили одну истину: кто первым добежал, тот и поднял. И за последние 20 лет эта иллюзия укрепилась: главное — не опоздать, бежать вперед, локоточками расталкивая бегущих рядом.

Я не могу утверждать, что когда в 1990 году проходили выборы в Верховный Совет России, да и в питерский ЗАКС (Законодательное собрание. — The New Times), туда попали лучшие. Там оказалось немало абсолютно недостойных карьеристов. Я навскидку могу назвать немало политиков, перебывавших практически во всех партиях. Я спросил однажды одного своего бывшего коллегу, ныне сенатора: «Совесть-то есть? Ты начинал с КПСС, потом я помню ДВР («Демократический выбор России», в 2001 г. вошедший в «Союз правых сил». — The New Times), потом СПС («Союз правых сил»), потом «Единство». Сегодня, конечно, «Единая Россия». Он отвечает: «Ты ошибаешься. Я всегда был в одной партии — в партии власти».

Есть люди, у которых нет никаких убеждений или есть, по выражению Муссолини, одно: «Наша программа проста. Мы хотим править».

Полтавченко мне нравится больше, чем Матвиенко. Даже для меня, человека, который не смотрит телевизор, как-то было никуда не деться от Матвиенко, все время она появлялась где-то, не знаю, в чайнике, в утюге, в газовой плите с новой прической, в новом платье, довольная собой безмерно. А этого я, пожалуй, встретив на улице, и не узнаю. И уже за это спасибо. А то, что дел никаких хороших он пока не совершил, это факт очевидный. Город продолжает разрушаться и терять свои главные ценности, губернатор иногда что-то грозно рявкнет, но ничего не меняется.

Мне плевать вообще, по большому счету, в отношении Полтавченко, не делал бы он глупостей милоновских… У нас ведь видите, какая беда: милоновские законы особого вреда гражданам не принесут, я в этом убежден, они настолько бездарны и безграмотны, что их трудно будет применять. Но это все отвлекает людей от реальных проблем, распыляет силы.

Сегодня есть власть, терпеть которую уже нет никаких сил. И есть люди с правыми, левыми и центристскими взглядами. Но даже крайние взгляды не исключают возможности объединения на определенных принципах. Я всегда, во всех выступлениях призывал к тому, чтобы объединяться.

Вот, к примеру, в феврале прошлого года, когда был большой митинг в Москве, состоялся неожиданно многолюдный, тысяч на десять, митинг в Петербурге. На этом митинге Оксана Дмитриева, надо сказать, женщина по сути своей умная, повела себя странно. Мы ведь (в декабре 2011-го. — The New Times) голосовали за «Справедливую Россию». Но голосовали не столько за «Справороску», сколько за Оксану Дмитриеву, Галину Хованскую и Дмитрия Гудкова — за троих человек. Это была единственная возможная форма, потому что мы отдаем себе полный отчет, что такое «Справороска». Так вот, на том митинге, я помню, когда ведущий подошел и сказал, что пришел Юрий Маркович, он себя неважно чувствует, мы обещали дать ему слово сразу, как он появится на трибуне, Дмитриева ответила: «Ну хорошо, пусть выступает. Но вообще имейте в виду, кому давать слово — решаю я, это мой митинг». Такое отношение. И уже следующий марш организовать не удалось. Раскол произошел жестокий.

Как и следовало ожидать, если людям нормальным, интеллигентным, понимающим, демократическим по своим убеждениям, если им не предлагать какого-то внятного альянса, если они видят, напротив, что те, на кого они делают ставку, грызутся между собой, как дворовые псы, естественно, ничего хорошего не выходит.