Опыт сопротивления

Все журналисты спрашивали только об одном: «Почему ты этим занялся? Тебе 17 лет, студент, никакого отношения не имеешь к этой больнице, к тому же из Москвы, а не из Питера…» Я отвечал как есть: история с 31-й больницей меня очень тронула, потому что у меня есть понятия о добре и зле, и эта ситуация никак не укладывается в мою картину мира. Что еще объяснять? Это мог бы сделать каждый.

Только за одни сутки наша петиция собрала более 50 тыс. подписей. Тогда мы вместе с координатором сайта change.org Дмитрием Савеловым поняли: все, надо быстро нести подписи в администрацию президента в Москве и питерским властям — в Смольный. Разослали пресс-релиз новостным агентствам — мол, собираемся передать петицию. И тут же пошел шквал звонков. Ко мне на мобильный приходили сообщения о публикациях во множестве газет, о подписавших петицию актерах, музыкантах, академиках… Я поехал распечатывать листы с подписями на работу к отцу — шесть часов потратили на это. Потом с наглым лицом и желтой коробкой пришел в приемную АП. Господа уже знали, что я приеду, задергались, как только подошел к двери снаружи. Выходят встречать двое: главная по приему обращений — женщина сильно в годах в максимально открытом платье и охранник Рафаэль, завораживающий своей неприязнью ко мне. Главная со скепсисом замечает, что на подсчет подписей уйдет много времени. Тут подходят какие-то люди еще главнее и, почесывая лысины, крутятся вокруг пачки. Я им называю точное число листов. По счастью, сайт change.org «приемщикам» хорошо знаком. Кипа моих листов принимается. Охранник Рафаэль берет ее в руки и, пробормотав что-то насчет несостоятельности подписей, понуро семенит за женщиной в декольте.

Вопрос с подписями в Москве закрыт. Беру билеты в Питер. Еду туда с довольно размытыми представлениями о том, за что именно борюсь. Конечно, я прочитал все, что можно было о 31-й больнице. Знал о ее уникальном онкологическом отделении — как детском, так и взрослом. Но в глаза-то я ее не видел, а это обязательно нужно было сделать.

Поезд тронулся. Вагоны новенькие, но на верхней плацкартной полке ужасно душно. Начальник поезда голосом советского диктора, объявляющего начало зарядки, читает по локальному радио заметки из «Комсомольской правды». Например, о том, как Алевтина Павловна выиграла один миллион и триста сорок шесть тысяч рублей. А в завершение рассказа поясняет: каждые десять рублей с каждого проданного билета лотереи РЖД идут на помощь «нашим больным деткам». Именно так, «нашим больным деткам» — без уточнений.

Крестовский остров — место, примечательное, кроме своего парка экстремальных аттракционов, фешенебельной недвижимостью: в Москве, пожалуй, такого района нет — все сплошь свежепостроенные люксовые кварталы. Говорят, здесь же — неофициальная резиденция Путина. Единственное, что не вписывается в этот урбанистический пейзаж, — больничное здание 70-х годов постройки. Вот она — 31-я.

Тихий двор, спокойные посетители, прочищенные дорожки — все это как-то успокаивает, убаюкивает даже.

Бабушки, гардероб, бахилы, монетки, охрана, дээспэшная приемная. Cекретарь со смущенной улыбкой просит прощения: «Анатолий Юрьевич тратит деньги на отделения, а не на ремонт приемной…»

Анатолий Юрьевич Рывкин — главный врач больницы. Высокий профессор с тонкой и мягкой улыбкой, с книжным сказочным взглядом сквозь круглые очки встречает нас несказанно тепло. Большой кабинет с длинным столом для переговоров. Говорит только о больнице. Ни слова о скандале. Теперь отчетливо осознаю: я приехал сюда поговорить с этим человеком, просто поговорить…

Первое, что мы с ним увидели, когда вышли из приемной, — группу байкеров у входа. «Это мотодоноры. Да, они, кроме того что сдают огромное количество крови, катают детей и родителей, устраивают настоящие шоу перед окнами деток, которые не могут выйти, — главврач выбегает в одном халате на улицу. — Алё! Народ, нам тут спасибо говорят!» Анатолий Юрьевич жмет всем руки — улыбки, смех, объятия, благодарности и странная смесь очков и халата, кожанок и косынок.

Я видел детскую онкогематологию. Коридор обшит зелеными травяными фотообоями с божьими коровками. Главврач рассказывает о том, как он выбирал обои для этой палаты, как на заводе им делали под заказ красочную плитку для кабинетов под химиотерапию.

Лысые белесые головы. Из больничного храма выходит к нам после исповеди отец Богдан — и он тоже с добрыми глазами. Пробегают заведующие отделениями, врачи, говорят страшные медицинские слова по телефону, по пути улыбаясь каждому ребенку. Мы выходим на застекленную огромную веранду — детскую комнату. Вокруг снег, речка и резиденция управделами президента — в 50 метрах от окна.

Крайне просто. Все крайне просто. Все шутят и улыбаются. Дети, конечно, нервничают и немного пугаются — те, кто помладше; кто постарше — уже привыкли к камерам и репортерам, в защитных халатах пробегающим с извиняющимися улыбками.

Мы переходим по теплым коридорам от отделения к отделению, Анатолий Юрьевич здоровается с пациентами, заходит в палаты и спрашивает, как дела. Представляет нам приветливую заведующую кардиоотделением. Ей на вид не больше тридцати — и он ее молодостью явно гордится.

В реанимационном отделении — огромные кровати с кучей датчиков, все экраны подключены к главному монитору у заведующего. Операционные напоминают декорации какого-то научно-популярного фильма: за автоматической раздвижной дверью сквозь небольшое окошко можно разглядеть стены, увешанные мониторами, которые измеряют все — от уровня гемоглобина в крови до влажности воздуха в операционной.

По пути в нефрологическое отделение Анатолий Юрьевич упоминает о своей специализации: «Я по специальности вообще-то нефролог. Ну и хирург». — «Сейчас практикуете?» — «Редко, но люблю. Выхожу в операционную и знаете… чувствую там себя свободнее, что ли. И проще. Там ни от кого не зависишь. Это только мое место».

Мы долго жали друг другу руки, улыбались и смотрели в глаза. Когда мы говорили с Анатолием Юрьевичем, когда он не мог остановиться, рассказывая о достижениях больницы, которой он отдает все свои силы и все свои мысли, я понял: он действительно ото лба до пятки, весь принадлежит только этому месту.

Теперь это стало личным и для меня, теперь я тоже принадлежу этому месту, и от этого не оторваться никак, теперь наша петиция — не «документ Истины», а та самая история, за которую хочется бороться и рвать всех.

Бежим в приемную администрации города. Найти ее — отдельная затея, находится она в каких-то одноэтажных зданиях на территории Смольного монастыря. Охранник, рамка, окошко. Тут секретарь придирается к тому, что подписи в этом мире бывают только «живые». Я начинаю давить беглым знанием закона об обращениях, секретарь сдается, подписи забирает и какой-то клочок бумаги выдает.

В пышечной на Конюшенной пьем чай с местной правозащитницей-экологом Марией, с которой вместе отнесли два разных обращения, и обсуждаем последние события. Решение о расформировании больницы вроде бы отменили, мы победили, счастье, негодяи низвергнуты, пресс-секретари всех замешанных чиновников мямлят релизы, «всевышний», говорят, вообще накричал… Звоним на «Дождь», просим докопаться до господ, которые эти официальные заявления делают. Сразу вылезает куча версий, связанных с противостоянием Матвиенко и Полтавченко и их известных парообразующих покровителей; с тем, что бывшая сотрудница 31-й, которую в чем-то там ущемили, теперь работает чуть ли не в Верховном суде и ловко решила отомстить.

С тоской осознаем, что мы совсем не победили и все опять оказались умнее, чем мы. На митинг на Марсовом поле после таких сногсшибательных новостей приходит вдвое меньше народа. Пришедшие, слава богу, в заявления властей не верят. Верно, пока нет подтверждений, что больницу перепрофилировать не будут, нет документов, все это слова и только.

Холодно. Народу мало. 5-й канал судорожно берет нужные интервью, выступают эсеры.

Наглотавшись морозного воздуха, забегаю в поезд. Та же верхняя душная полка. Решаю провести ночь в тамбуре стоя — хотя бы прохладно.

Ничего не выиграли. Сдвинули с позиций — хорошо. Но кому это нужно: может, нам, может, мне для морального самоощущения, но — за что боролись?

За те глаза, выглядывающие на меня из-под розовой шапочки в храме, за тех благодарных мам, толпящихся в коридоре, за стариков на гемодиализе, которые напрягают все оставшиеся силы, чтобы помахать нам рукой, за ту же плитку, положенную именно поперек, никак по-другому — по личному выбору Анатолия Юрьевича — в приемном отделении. За то, чтобы 10 тыс. человек, прикрепленных к 31-й, так же проходили диспансеризацию на аппаратах, существующих в России только в двух столицах по одному экземпляру, совершенно бесплатно. За то, чтобы люди там так же улыбались.

Кое-что все-таки есть действительно уникальное в этой больнице помимо хорошо оснащенных операционных. Здесь не доживают, принимая последние лекарства, здесь живут, хотят жить и собирают последние силы, чтобы противостоять болезням. Как просто на словах и как сложно в действительности — там.

И это, именно это, самое главное.

Поезд едет в Москву. Больница все дальше. В окнах несутся деревни, храпят мужики, очереди в туалетах, в тамбуре метель, бегают милиционеры и проводницы, бабки застилают койки, шипят открываюшиеся бутылки, позванивают стаканы, теперь поезда не стучат — у нас монорельсы, хлопают двери, легкие разговоры и пьяный смех, а посреди вавилонской суеты звучит громко и отчетливо все тот же голос начальника поезда «Афанасий Никитин»: «С каждого проданного лотерейного билета 10 рублей идут на помощь нашим больным деткам».