Вальс с медведем

Мелодия «Старинной французской песенки», известная каждому, кто в детстве учился играть на пианино, превращается то в колыбельную, то в колокольный звон, то в подпрыгивающую мазурку, то в безумный трагический вальс. Под эту музыку будет кружить метель, и карета с фонарями увязнет в снегу, и будет бал, и именины, и шампанское, и надменный молодой человек в высоком цилиндре и черном сюртуке величественно пройдет вдоль балетного станка, перешагивая через падающих к его ногам девушек.

Спектакль похож на сновидение, в котором герои распадаются на части и соединяются снова, в котором кошмар соседствует со сладкими эротическими грезами, в котором веселый зайчик с оборванным ухом перебежит дорогу застрявшей в снегу карете, а чучело медведя закружится в вальсе с Татьяной Лариной. Кажется, что Туминас сочинил своего «Онегина» играючи — столько в нем легкости, иронии и светлой печали.

Программка запечатана в конвертике, из конвертика выпадают маленькие карточки, испещренные мелким пушкинским почерком, изрисованные женскими головками и мужскими профилями. Когда ищешь фамилию исполнителя — ощущение, что перебираешь пушкинские черновики, прикасаешься к тайне сочинительства. Это необыкновенное чувство сопричастности к рождению шедевра не покидает на протяжении всего спектакля, спектакля-эскиза, словно до окончательной редакции самого романа еще так далеко, и мы читаем только его наброски.

Здесь многие персонажи еще не обрели своего настоящего облика, цельного характера, и автор мысленно сопоставляет их со своим воображением, словно гадает: тот? Не тот? Поэтому здесь два Онегина — Виктор Добронравов, равнодушный, с явной душевной недостаточностью, не склонный к рефлексии, и Сергей Маковецкий, надломленный, опустошенный, раскаивающийся, мудрый. Два Ленских — как два профиля на одной монете: восторженный, летящий, победный (Олег Макаров) и другой — беззащитный, почти бестелесный, с дурным предчувствием в глазах (Василий Симонов). Есть еще один незапланированный Пушкиным герой — Гусар в отставке, которому отданы и авторские отступления, и части чужих монологов. И из этого многоголосия вдруг рождается главный действующий персонаж, в котором угадываются черты и Онегина, и Ленского, и самого Пушкина. Владимиру Вдовиченкову пришлось труднее всех — собирать своего несуществующего героя по кусочкам, как рассыпанный пазл. И в итоге его Гусар стал просто-таки мужским стержнем этого спектакля, тем самым Героем Моего Романа. Вдовиченков словно доигрывает, довосполняет те чувства, к которым лишь прикасаются герои и, обжигаясь, бегут от них прочь.

Похожая задача и у Людмилы Максаковой, которой достались роли Няни и Танцмейстера. Тонкая, как стрела, быстрая и легкая, в черной прозрачной балетной пачке, с огромным хлыстом в изящных руках — Танцмейстерша изъясняется на великолепном французском и задает тон всему стремительному действию, превращая его в настоящую фантасмагорию.

Несмотря на то что Римас Туминас согласно афише является и автором идеи, и автором литературной композиции, и постановщиком, «Онегин» был бы невозможен без годами проверенной художественно-постановочной команды: художник Адомас Яцовскис, композитор Фаустас Латенас, хореограф Анжелика Холина, художник по свету Майя Шавдатуашвили, автор костюмов Мария Данилова.

Адомас Яцовскис свой спектакль начинает еще до появления героев. Это тот случай, когда зал аплодирует художнику. Огромное мутное, затягивающее своими искривленными отражениями зеркало на весь задник, в котором движутся причудливые фигуры, плывет огонек крещенской свечи… Балетный станок, вдоль которого вышагивает француженка с хлыстом и покрикивает на сбившихся в стайку девушек-учениц. Старое пианино. Старый буфет. Кровать — обиталище девичьих страданий и слез, на которой то мечется в любовном бреду Татьяна, то затихает на коленях Няни, то вскакивает, сраженная ночным кошмаром. Садовая лавка, где Онегин отверг Татьянину любовь, превращается в крест, в проклятие и не отпускает Татьяну от себя. Так с этой лавкой она и громыхает по всей сцене, униженная, разбитая унижением.

Многие сцены хочется сохранить в памяти как прекрасные картины. Вот девушки в белых шелковых шалях парят над сценой на качелях, и одна из них, Татьяна, спрыгивает на землю, как сбитая птица, в объятия своего седовласого мужа. Вот беззащитное худое тело мертвого Ленского застывает под бушующим белым снегом, обнаженная почти мальчишеская спина, рука, плетью повисшая вдоль тела, — как Христос, снятый с креста.

Вот карета с ларинскими домочадцами застряла в снежной степи, кучер с ружьем вглядывается в темноту и в ужасе видит весело подпрыгивающего зайчика в белой балетной пачке. Зайчик обнюхивает оцепеневшего кучера и, чтобы уж добить его окончательно, устраивает небольшой стриптиз, неприлично обнимая длинное дуло ружья, и в довершение целует несчастного мужика прямо в губы. Длинным бесстыдным поцелуем. И упархивает прочь, хихикая. Что это было? Сон?

Только во сне в спальне Татьяны может неслышно появиться Ночная Фея с тонкой волшебной палочкой в руках и, вглядываясь в темноту, затянуть низким грудным голосом: «И снится чудный сон Татьяне…» Блистательная Юлия Борисова исполняет этот монолог как молитву, и, словно услышав, небеса отвечают ей неповторимым голосом Смоктуновского — великий актер вступает в диалог с великой актрисой.

И в этом спектакле Туминас не расстается со своими любимыми стариками, для которых он поставил свою предыдущую работу «Пристань». Галина Коновалова, артистка, чей возраст страшно произносить, настолько он не соответствует ее настроению, облику и нраву, играет в «Онегине» небольшой эпизод — пожилую московскую кузину Лариных. И опять — рюшки, кудри, огромный белый бант на шляпке, каблуки и рассыпчатый хрустальный смех.

В спектакле хочется остаться, как в волшебном сне: мир, выстроенный авторами, щемящий, хрупкий, неслышный — притягивает, как «городок в табакерке», как фигурки из музыкальной шкатулки. Кажется, что там, в этой вьюге, в этих летящих строчках и в этом вальсе — и есть настоящее счастье. Которое было так возможно…