В «Евгении Онегине», которому исполняется 180 лет, скрыта главная тайна жизни Пушкина
Иллюстрация к «Евгению Онегину» из редкого издания 1911 г. Художник Е. Самокиш-Судковская
У испанцев есть «Испанский романсеро», собравший все мифы и легенды о Реконкисте и великом Сиде. У нас есть нечто лучшее: «Евгений Онегин», петербургский романсеро образованной западнической элиты, нашей несостоявшейся Палаты лордов, посмевшей в 1730-м («заговор верховников») и 1825-м (восстание декабристов) оспаривать постулаты самодержавия. В этом году «Евгению Онегину» исполняется 180 лет. В стихотворном романе скрывается немало тайн жизни Пушкина. И самая главная из них — почему поэта не было на Сенатской площади?
1833 год. Пушкину 34 года, он давно «перебесился», он знает цену и власти, и народу, и черни, и бунту. Пушкин устал от необходимости входить в истеблишмент: ведь надо чем-то платить за вход. «Полтавой», например. Или стихотворением «Клеветникам России» на подавление польского восстания 1830 года: «О чем шумите вы, народные витии…»
Пушкин сформулировал кодекс эпохи, сказав в лицо Николаю, что, будь он в Петербурге, пошел бы на Сенатскую
 |
| Черновик рукописи с портретами друзей поэта |
«Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей…» Вот он, зрелый Пушкин, в ком так заметен «резкий, охлажденный ум».
Кто же мог предвидеть, кроме него, «в сей толпе дворян освободителей крестьян»? А ведь так бывает всегда. О благе несчастных и угнетенных заботятся, по тонкому замечанию Владимира Тендрякова, «Гракхи всех времен»: сытые, для которых норма — «трюфли, роскошь юных лет, французской кухни лучший цвет и Страсбурга пирог нетленный меж сыром лимбургским живым и ананасом золотым». И чтоб «морозной пылью серебрился его бобровый воротник». Бал! И, по словам Радзинского, «заговор на балу».
«Евгений Онегин» — это повесть не о юной дурочке Татьяне и не о повесе Онегине — это вкус, горечь и сладость эпохи взросления свободных людей, вдруг заметивших, что они живут среди рабов и сатрапов и что от них ждут, чтобы они тоже стали плантаторами, а это «не комильфо». «Евгений Онегин» — это история нашей свободы, вскипавшей и бившейся в тесных гранитных невских берегах, на фоне серого неба, навеки перечеркнутого пятью виселицами. Как для Пушкина, так и для Чаадаева, так и для дворянских отпрысков Герцена и Огарева. Всех разбудила западная мечта, помноженная на вечную тоску русской интеллигенции.
Если бы не великий дар, Пушкин был бы Онегиным. Он знал цену поверхностной светской жизни, но он любил этот елочный блеск и был очень далек от унылой аскезы народников и толстовцев, которые будут сбрасывать его с «корабля современности». А нигилисты даже скажут это вслух.
Декабристы проводили время так же, как Онегин: «И я восклицал: «Тираны!» И я прославлял свободу, под пламенные тирады мы пили вино, как воду» (Александр Галич).
Пушкин не очень ценил простодушие и восторженность. Ленского он уложил на дуэли, избавив от ужасного финала обывателя-помещика в стеганом халате, обжоры, охотника и питуха. Татьяну он отправил «на перековку» в столицу, где она сделалась несчастной, но умной и значительной.
И вообще в «Онегине» главное — это сожженная X глава. От ура-патриотизма и пошлого милитаризма не осталось и следа. «…Когда не наши повара орла двуглавого щипали у бонапартова шатра» — это он про Отечественную 1812 года. «Остервенение народа» и «русский Бог» — это о ней же.
А что в сухом остатке? Семья декабристов (в «Онегине»), Лунин, Якушкин, хромой Тургенев. Это понял Евгений Евтушенко в «Казанском университете»: «До сих пор над русскими полями в заржавелый колокол небес ветер бьет нетленными телами дерзостных повешенных повес». Беда в том, что они были Ленские, а Пушкин — Онегин. Их вера была ему не дана.
Но он сформулировал кодекс эпохи, сказав в лицо Николаю, что, будь он в Петербурге, пошел бы на Сенатскую. Рано или поздно, готова Россия или не готова, поможет это или нет, есть правило хорошего тона: публично отмежеваться от самовластия.
фотографии: РИА Новости
Tweet
