Другая Россия Михаила Нестерова

Выставка — целых 200 полотен, многие экспонируются впервые — приурочена к 150-летию со дня рождения Нестерова. Судьба художника удивительна — став моральным авторитетом еще в царской России, он пришелся ко двору и после революции и был даже удостоен Сталинской премии. При этом всю жизнь Нестеров оставался убежденным монархистом и ненавистником революционных преобразований.

Слава к Нестерову пришла в 1890 году, когда на XVIII Передвижной выставке он представил свою работу «Видение отроку Варфоломею», открывшую цикл картин, посвященных Сергию Радонежскому. Сюжет довольно прост и взят из «Жития преподобного Сергия»: как-то семилетний Варфоломей (будущий св. Сергий Радонежский) никак не мог найти потерявшихся лошадей. Под дубом он увидел старца и поделился с ним своей бедой. Старец выслушал мальчика, достал просфору и сказал: «Возьми, чадо, съешь: сия дается тебе в знамение благодати Божией и разумения Святого Писания». Картина стала сенсацией выставки, на которой ее приобрел для своей галереи Павел Третьяков. Однако история успеха была очень непростой.

Нестеров начал писать картину во Франции, а закончить решил в родной Уфе. Но уже наполовину завершенная работа погибла — художник по неосторожности порвал холст. Пришлось все начинать сначала. Работу хвалят друзья Нестерова — Левитан, Архипов, Суриков… К ней присматривается «сам» Третьяков. Нестеров вспоминал: «А вот и Павел Михайлович заехал. Сидел с час. Заметил, что огород я «тронул», стало хуже. При нем же стер: стало лучше… Павел Михайлович успокоился… Друзья в истории с огородом видят, что Павел Михайлович считает картину своей, он боится, чтобы я ее не испортил».

Однако когда выставка открылась, главные идеологи передвижничества — критик Стасов, художник Мясоедов, писатель Григорович и издатель Суворин — признали картину вредной, как вспоминает Нестеров, подрывающей рационалистические устои, с таким трудом укреплявшиеся передвижниками, и требовали это зло «вырвать с корнем». Они предложили Третьякову отказаться от покупки «Варфоломея». «Эта картина попала на выставку по недоразумению, — сказал Третьякову Стасов, — ей на выставке Товарищества передвижников не место. Вредный мистицизм, отсутствие реального, этот нелепый круг (нимб) вокруг головы старика…» Мясоедов даже пытался уговорить Нестерова закрасить золотой венчик на портрете старца, убеждая автора в том, что «это абсурд, бессмыслица даже с точки зрения простой перспективы».

В своих православных работах Нестеров во многом шел от иконы, он использовал русский пейзаж как фон для религиозных переживаний, впустил в пространство картины мистику, которая была так чужда передвижникам, диктовавшим моду на искусство. Допустимо ли рисовать золотой нимб в светском произведении? Не превращается ли живопись в церковный образ? Эти вопросы волновали не только художников и критиков, но и зрителей.

Александр Бенуа, вообще-то критически относившийся к Нестерову, писал об этой картине: «Чарующий ужас сверхъестественного был редко передан в живописи с такой простотой средств и с такой убедительностью… Но самое чудное в этой картине — пейзаж, донельзя простой, серый, даже тусклый и все же торжественно-праздничный. Кажется, точно воздух заволочен густым воскресным благовестом, точно над этой долиной струится дивное пасхальное пение».

Нестеров с такой страстью и неистовством отдавался работе над этим полотном, что близкие даже боялись за его самочувствие. Художник видел сны, которые можно назвать вещими: например, он поднимается по высокой крутой лестнице до самых облаков. Его мать трактовала этот сон недвусмысленно: подъем и слава будут связаны с картиной, над которой сын работает. Или же Нестерову приснилось, что его «Варфоломей» висит в Ивановском зале Третьяковской галереи. А когда спустя год художник оказался в Третьяковке, картина и впрямь была на том самом месте, которое он видел во сне.

Михаил Нестеров родился 19 мая 1862 года в Уфе в купеческой семье. В семье было 12 детей, выжили только двое. Мать считала, что ее Миша остался в живых лишь благодаря заступничеству святых: младенец родился болезненным и был по всем признакам «не жилец». Его лечили народными средствами, довольно радикальными — сначала клали в горячую печь, потом держали в снегу на морозе. Однако лечение не помогло, ребенок умирал, и тогда его положили под образа с небольшой иконкой Тихона Задонского на груди. Родители уже привычно готовились заказать место на кладбище, когда мать младенца заметила, что он очнулся. Эта иконка потом хранилась в семье Нестерова как реликвия.

С раннего детства мальчик проявил большую склонность к рисованию. Он учится в Москве и Петербурге, дружит с Левитаном и Коровиным и в 1885 году после окончания московского Училища ваяния и зодчества получает звание свободного художника. В этом же году, будучи в Уфе на каникулах, Нестеров встретился с юной Марией Ивановной Мартыновской и влюбился сразу и безоглядно.

Вернувшись в Петербург, Нестеров тяжело заболел, Мария Ивановна бросилась тотчас же в столицу ухаживать за суженым. Там они позже и обвенчались, родилась дочь, а Мария умерла родами. Эта трагедия на всю жизнь стала тяжелейшим воспоминанием, образ Марии навсегда запечатлелся в памяти художника, и во многих женских портретах мы можем увидеть ее черты. Написав портрет жены в подвенечном платье, Нестеров вспоминал: «Очаровательней, чем была она в день свадьбы, я не знаю лица до сих пор…»

Вплоть до революции Нестеров неустанно создает образы «святой Руси», той России, которая являлась его внутреннему взору. В первую очередь это цикл картин, посвященных жизнеописанию св. Сергия Радонежского (позднее они были подарены художником Третьяковской галерее), на рубеже веков он создает свое монументальное полотно «Святая Русь» (1901–1905), а перед Октябрьской революцией заканчивает «На Руси» («Душа народа») (1915–1916). Эти произведения объединяет стремление автора «перевести» сюжет почитаемой им картины Александра Иванова «Явление Христа народу» на русскую почву, к теме Христа среди русских пейзажей Нестеров регулярно обращается в своем творчестве.

«Если бы русское общество верно оценило Нестерова в пору его юности, — писал Бенуа на рубеже XIX и XX веков, — он был бы цельным и чудным художником. К сожалению, успех толкает его все более и более на скользкий для истинного художника путь официальной церковной живописи».

Среди картин, которые будут представлены на выставке в Третьяковской галерее впервые, — знаменитая «Голгофа». Картина в свое время была с непониманием встречена современниками, которые сочли ее слишком мрачной (аналогичный сюжет у Ге вообще был запрещен к показу), ведь общий тон полотна никак не вязался с доминирующей в обществе эйфорией. Нестеров закончил «Голгофу» в 1900 году и выставлял ее в Москве, Петербурге и Харькове.

Судьба картины примечательна. Когда в ходе Русско-японской войны 1904 года японцами был взорван русский броненосец «Петропавловск», на котором погибли адмирал Макаров и художник Верещагин, «Голгофу» автор пожертвовал на нужды Красного Креста. Картина была выкуплена неизвестными лицами и на долгие годы пропала из поля зрения. Нашлась она в 1957 году без подрамника и с поврежденным красочным слоем.

Революция стала огромным испытанием для Нестерова. Он не эмигрировал, надеялся и ждал, что наваждение рассеется: «Пережитое за время войны, революции и последние недели так сложно, громадно болезненно, что ни словом, ни пером я не в силах всего передать. Вся жизнь, думы, чувства, надежды, мечты как бы зачеркнуты, попраны, осквернены. Не стало великой, дорогой нам, родной и понятной России. От ее умного, даровитого, гордого народа осталось что-то фантастическое, варварское, грязное, низкое. Одна черная дыра, и из нее валят смрадные испарения «товарищей» — солдат, рабочих, всяческих душегубов и грабителей…»

В 1920 году Нестеров лишается мастерской — прежняя, на Новинском бульваре в доме князя Щербатова, была разорена большевиками. Две комнаты в своей квартире на Сивцевом вражке ему отдает старшая дочь Ольга. Именно сюда, вплоть до смерти художника, приходили его гости — представители недобитой интеллигенции, составлявшей круг его общения. На стене висели его любимые картины — портрет Сергия Булгакова и Павла Флоренского, семейные портреты.

Другие работы были бережно упакованы и стояли, как вспоминает его внучка, за кроватью. Иногда художник менял экспозицию. Одну из своих картин, «Страстная седмица» (1933), в целях безопасности он даже датировал дореволюционным 1913 годом и уменьшил формат таким образом, чтобы ее можно было спрятать за шкафом.

В том же 1920 году Нестерова ненадолго арестовывают: художник хранил у себя протоколы заседаний религиозного философского общества (члены которого были высланы из страны), он прятал их, завернув в ковры, лежащие в ванной комнате. «Я знал, что он остался в Москве при большевиках, и знал его ненависть к ним, мне было всегда за него страшно», — вспоминал князь Сергей Щербатов.

Отношения со Сталиным — особая глава в жизни художника. В 1933 году Нестерова совершенно неожиданно приглашают принять участие в выставке «Художники РСФСР за XV лет», где он после долгих размышлений выставляет только две работы — портрет братьев Кориных (1930) и небольшой портрет сына. В 1935 году случается и вовсе невероятное: персональная выставка (состоявшая из 16 картин). В одном из писем Нестеров пишет: «Последний месяц для меня был очень суетливый: Бубнов (нарком просвещения РСФСР. — Ред.) был у меня и уговаривал сделать мою выставку… Выставка должна быть «закрытой» (бесплатной), для художников и приглашенных. Продолжаться должна только три дня… Пригласительных билетов было разослано тысячи три-четыре. Седьмого уже закрытую выставку посетил М. Горький, с которым мы не встречались тридцать два года».

Выставка была встречена любителями искусства и критикой с большим интересом, хотя позиция художника как человека глубоко религиозного очень ощущалась в выставленных работах. Это мировоззрение вполне описывается словами великой пианистки Марии Юдиной, сказанными о себе, но применимыми и к Нестерову: «Я знаю лишь один путь к Богу — через искусство. Не утверждаю, что этот путь универсальный. Я знаю, что есть и другие дороги, но чувствую, что мне доступен лишь этот. Все божественное, духовное впервые явилось мне через искусство… Я должна неизменно идти по пути духовных созерцаний, собирать себя для просветления, которое придет однажды. В этом — смысл моей жизни».

Но вот наступает  1937-й: в присутствии Нестерова арестовывают его дочь Ольгу с мужем. Муж его другой дочери Натальи, пушкинист и основатель музея-квартиры Пушкина на Мойке, расстрелян. Нестеров хлопочет о родных через Екатерину Пешкову, просит поговорить об их судьбе с Алексеем Толстым художника Корина, работавшего над портретом «красного графа», пишет письма Сталину.

В 1941 году — очередной зигзаг судьбы: Нестерову за портрет физиолога Павлова присуждают Сталинскую премию I степени, а на следующий год в связи с восьмидесятилетием — звание заслуженного деятеля искусств РСФСР, награждают орденом Трудового Красного Знамени.

По разным мемуарам гуляет история, пересказанная Даниилом Граниным, о том, как Нестеров отказался писать сталинский портрет: будто бы Сталин сам позвонил художнику с этим заманчивым предложением, на что тот ответил: «Я не могу. Мне уже давно не нравится ваше лицо».