«Большинство этих дел было засекречено»

Ставшая с недавних пор популярной тема немецкой оккупации — это своего рода мода среди тех, кому небезразлична история. Я пробовал поинтересоваться у окружающих. Одни говорят: да ничего удивительного, к войне у людей неиссякаемый интерес. Оно и понятно — это одна из немногих бесспорных «точек опоры» в отечественной истории новейшего времени. Другие указывают на сходство нынешних времен с временами не столь давними — 70–80-ми, когда некоторые люди ощущали себя штирлицами на вражеской территории. Они же считают, кстати, что это было одной из причин феноменального успеха «Семнадцати мгновений весны» — отнюдь не только скрытые диссиденты говорили одно, думали и делали другое.

Третьи видят в советских временах рай — те давно толкуют об оккупационном режиме, который у нас якобы установился еще в 90-х.

Между прочим, благодаря коммунистам и им сочувствующим до моего сознания дошло одно немаловажное обстоятельство: во время оккупации случился второй, если не третий (если считать НЭП) приход капитализма в страну.

Послушайте такой рассказ: «Торговля процветала на удивление: лавки и магазины были повсюду. Предприимчивые купцы «по-черному» ехали из Витебска в Германию, Польшу, Австрию <…> В городе были 2 или 3 больницы, запущенные из-за недостатка средств <…> Было и несколько частных больниц очень хороших и дорогих, которые обслуживали главным образом спекулянтов. В Витебске имелись и публичные дома. Было также два русских театра, пользовавшихся большим успехом. Во многих кафе и ресторанах по вечерам устраивались танцы. Больше всего обращали на себя внимание казаки, носившие папахи, шашки и нагайки; кроме того, это были самые большие скандалисты». Вам этот ничего не напоминает? Нет, это вовсе не о недавнем времени, это отрывок из мемуаров офицера абвера Дмитрия Карова (Кандаурова) «Русские на службе в немецкой разведке и контрразведке».

Еще недавно я, как и все мое поколение, представлял себе оккупацию по советским фильмам и книгам: немцы въезжают в мирные города и села на машинах и мотоциклах, врываются в избы с криком: «Матка, яйки!» Им противостоят подпольщики и партизаны. Были еще предатели — старосты, полицаи — немного, но были, и население, которое стонало под игом оккупантов.

А сегодня столько литературы на эту тему — книги стали выходить, дневники переживших оккупацию. Появилась возможность воссоздать картину оккупированного мира, жизнь в котором, как ни странно, продолжалась. Дети ходили в школу, в селах открылись начальные классы, в городах — семилетки, в областных центрах — институты и университеты. Подавляющее большинство оставшихся за линией фронта учителей и вузовских преподавателей вернулись к своим обязанностям. Рабочие пришли на свои предприятия, колхозники — в сохраненные в неприкосновенности колхозы, и даже чиновники в немалом количестве пополнили созданную немцами систему местного самоуправления.

Мои представления о преследовании коммунистов в немецком тылу — и те оказались отчасти преувеличенными. Во многих городах от членов партии требовалось лишь зарегистрироваться в комендатуре, и их вполне могли оставить в покое. По подсчетам историка Бориса Ковалева, в каждом райцентре Калининской, Курской, Орловской, Смоленской областей добровольно пришли на регистрацию в немецкие комендатуры в среднем от 80 до 150 коммунистов. Большинство из них до войны работало на ответственных должностях, и в период оккупации продолжало работать на немцев. Правда, были и те, кто действовал по заданию подполья.

Далеко не всех, кто жил в оккупации, можно назвать коллаборационистами. А у тех, кто сотрудничал, могли быть разные побудительные мотивы — страх, ненависть к советской власти. Но даже те, кто не любил советскую власть и ждал немцев, вовсе не обязательно сотрудничали с ними и, во всяком случае, в большинстве своем не совершали преступлений.

Определенную роль сыграла пришедшая с оккупацией свобода частного предпринимательства. «Процветают не только частные предприятия, но даже и отдельные коммерсанты: они пекут пирожки и продают их на рынках, предлагают свою продукцию в рестораны и кафе, работают в тех же ресторанах официантами и поварами. Это — из «оккупационного» дневника ленинградки Елены Скрябиной, эвакуированной в Пятигорск. «В церквах… идут венчания, крещения», — пишет она далее. И это правда, немцы открывали закрытые большевиками церкви. Наконец, в начале оккупации в отличие от последующих периодов немцы проявляли жестокость выборочно — прежде всего по отношению к евреям, партизанам и подпольщикам.

Я занимаюсь изучением материалов уголовных дел, заведенных на «пособников фашистов», «предателей» или, выражаясь сегодняшним языком, коллаборационистов. С тех пор как на постсоветском пространстве открылись архивы, сотрудники музея, и прежде всего историк Вадим Альтскан, путешествуют по столицам бывших союзных республик и копируют все документы, связанные с Холокостом. Так копии нескольких тысяч уголовных дел оказались собраны на микрофильмах и микрофишах в одном месте — в библиотеке вашингтонского Музея Холокоста, причем в свободном доступе, где я их и читал. Тем не менее не похоже, чтобы многие читали. Западные военные историки знают немецкий, но не всегда русский, да к тому же у них такое представление о советском правосудии, что они не слишком доверяют судебным документам.

У меня, кстати, сложилось представление, что в принципе доверять можно, во всяком случае, делам в отношении тех, кто выступал на стороне немцев с оружием в руках. В советское время большинство этих дел было засекречено и рассматривалось в закрытом режиме, чтобы скрыть истинный размах коллаборационизма. Материалы уголовных дел — довольно-таки скучное чтение. Но зато они настоящие и кое-что проясняют в табуированной еще недавно теме оккупации.

В гражданской сфере с оккупантами сотрудничали около 22 миллионов граждан СССР, и это не считая миллиона-полутора участвовавших в вооруженной борьбе против своего правительства. Много это или мало? В ходе Великой Отечественной войны оккупации подверглись территории восьми союзных республик, были полностью или частично оккупированы двенадцать российских краев и областей. За линией фронта оказалось около 40% населения Советского Союза, и им пришлось прожить под гитлеровской оккупацией два, а то и три года. Это 60–80 миллионов человек, впоследствии фактически пораженных в правах, поскольку на вопрос анкеты «Был ли на оккупированной территории?» им приходилось отвечать положительно.

Наверное, кто-то из них мог эвакуироваться, но люди боялись ехать в неизвестность. К тому же как было оставить последнее имущество, приобретенное трудами всей жизни? Но были, конечно, и те, кто полагал, что вряд ли на свете найдется власть хуже советской, — они не эвакуировались по идейным соображениями.

С июля 1941 года по 1954 год включительно, по данным Главной военной прокуратуры, за измену Родине в период Великой Отечественной войны по статье 58-1/а УК РСФСР были осуждены 333 108 человек; по ст. 58-1/б — 125 933 человека. Кроме того, десятки тысяч осудили по Указу № 39 от 19 апреля 1943 года, который предусматривал такие меры наказания, как каторжные работы и смертную казнь через повешение для «пособников фашистских злодеев». Для разбирательства таких дел во время войны создавались военно-полевые суды. «Приведение в исполнение приговоров военно-полевых судов при дивизиях — повешение осужденных к смертной казни — производить публично, при народе, а тела повешенных оставлять на виселице в течение нескольких дней». Эту «средневековую» публичность казней Сталин, кстати, позаимствовал у немцев.

Судили полицейских, бургомистров и старост. Мне не попались на глаза дела на дворников и управдомов, видимо, потому что при всех режимах они «стучали», причем по одному и тому же адресу — часто гестапо занимало здания НКВД.

Судебные процессы над «травниками» (охранниками, прошедшими подготовку в учебном лагере СС в местечке Травники) начались в Советском Союзе в 1944 году, вскоре после того, как в руки СМЕРШ попали трофейные документы — списки всех обучавшихся курсантов и бумаги о направлении их охранниками (вахманами СС) в концлагеря и лагеря смерти в Собиборе, Треблинке, Белжеце. Армейская контрразведка, а затем органы государственной безопасности отлавливали и отдавали под суд людей из этих списков вплоть до восьмидесятых годов прошлого века. По данным историка Сергея Кудряшова, с 1944 по 1987 год в СССР состоялось свыше 140 процессов над охранниками концлагерей. Не исключаю, что таких процессов было значительно больше.

Что именно вменялось подсудимым в вину, зависело от того, чем они занимались. Скажем, «травников» обвиняли в том, что они загоняли привезенных со всей Европы в лагеря смерти евреев в газовые камеры, полицейских — в арестах и избиениях мирных граждан, участии в расстрелах. Что же касается других категорий осужденных, то предъявленное им обвинение не всегда выглядит убедительно. Некоторых судили за то же, что они делали при советской власти, правда, «с обратным знаком».

Вот, скажем, учитель Василий Онушко в 1947 году был приговорен к 6 годам исправительно-трудовых лагерей за то, что с октября 1941 по сентябрь 1943 года был инспектором школ районной управы Запорожской области, подбирал учителей, внушавших доверие немцам, снимал с работы других — «комиссаров и активистов». Весной 1942-го созвал совещание учителей, на котором дал указание вычеркивать из учебников политические тексты и заклеивать портреты советских руководителей, распространял портреты Гитлера и фашистскую литературу.

В трибунале Киевского военного округа в 1945 году слушалось дело Михаила Витвицкого, работника Заготзерна. Его осудили на 10 лет за то, что он организовал работу по заготовке и отправке хлеба для германской армии. В приговоре упоминается, что Витвицкий «систематически приносил в райконтору плакаты фашистов, а у себя дома в знак преданности немцам имел портрет Гитлера». Это был немецкий плакат, который он прикрепил к стене, замаскировав портрет Сталина. Такие показания он давал в суде, утверждая, что хотел создать у оккупантов видимость лояльности, хотя в действительности ненавидел их всей душой. В материалах дела есть протокол допроса его жены, которая вспомнила портрет и показала, что на ее вопрос: «Зачем принес, …?», муж ответил: «Он что, тебе мешает?»

Одним из отличий нацизма от сталинизма была неприкрытость зла. Нацисты открыто провозглашали своей целью «окончательное решение еврейского вопроса» и открыто действовали на оккупированной территории — гнали евреев на казнь по городским улицам при свете дня, на глазах у соседей, открыто производили аресты. При советской власти все было иначе. Все делалось тайно. Как у Евтушенко в поэме «Братская ГЭС»: «Пришли в мой номер с кратким разговором; и увезли в фургоне, на котором написано, как помню, было «Хлеб».

Открыто у нас провозглашалось добро — добро для всех. Хотя были и исключения — автор «Тихого Дона» описывал вождю особенности коллективизации на Кубани: «Было официально и строжайше воспрещено остальным колхозникам пускать в свои дома ночевать или греться выселенных. Им надлежало жить в сараях, в погребах, на улицах, в садах. Население было предупреждено: кто пустит выселенную семью — будет сам выселен с семьей».

Но все же это не одно и то же, хотя в чем-то близкое. И именно в силу этой близости усвоенное от нацистов «новое» легко впиталось — новое легло на старое. Я рискну высказать крамольную мысль касательно послевоенного государственного антисемитизма: еще неизвестно, кто за кем пошел — народ за Сталиным или Сталин за народом.

Я не считаю, что послевоенный антисемитизм в СССР распространился в результате «заражения» нацистской пропагандой на оккупированных территориях. Антисемитизм в СССР был и до войны. То, что произошло на оккупированных территориях, — это не заражение, а что-то вроде проверки населения на «реакцию Вассермана»*. Только антиген ввели не в образец крови, а в саму людскую кровь, и интенсивность реакции оказалась столь высока, что не оставила сомнений в серьезности заболевания.

Нацизм лег на подготовленную почву — советская власть успела привить людям твердую веру в существование врага. Без врага жить не привыкли, а смена его образа была привычным делом. Пропаганда сменила знак, если коммунистическая клеймила кулаков и «врагов народа», то нацистская — коммунистов и евреев.

Думаю, что-то произошло в момент, когда, перефразируя Ахматову, две России глянули в глаза друг другу после освобождения той из них, которая около двух лет была под немцами. Пожалуй, это то главное, что побуждает меня заниматься темой оккупации — понять, в чем именно она повлияла на российскую историю, на дальнейшую нашу жизнь.