Буржуазные спецы как козлы отпущения

В середине июня 1927 года, за год до начала шахтинского процесса, по Донбассу прокатилась волна арестов. Видимой причиной было то, что весной в городе Шахты, одном из промышленных центров региона, начались волнения горняков. Это был их ответ на повышение норм выработки и снижение расценок — шахтеры осознали, что их реальная зарплата упадет почти вдвое. Условия труда горняков и так были крайне тяжелыми, а тут еще от них потребовали увеличить производительность труда. Шахтеры возмутились. Подавлением беспорядков занялись сотрудники ОГПУ.

Но загвоздка и кажущаяся нелогичность истории была в том, что активно арестовывать принялись не протестующих рабочих, а инженеров, главных инженеров и управляющих шахт. ОГПУ обвинило их в сознательном развале работы. Было арестовано несколько сотен человек. Большинство — горные инженеры, получившие образование до революции и до революции же начинавшие профессиональную карьеру. В число обвиняемых попали также горные техники, электротехники, механики, наладчики машин. 53 специалистам было предъявлено обвинение в «экономической контрреволюции» — они и стали участниками громкого судебного процесса.

Перед группой следователей, которые вели дело, была поставлена задача любой ценой добиться от обвиняемых признаний во вредительстве, для чего применялись меры как физического, так и психологического воздействия, запугивание, угрозы близким, изматывание допросами. В докладах «наверх» дело было представлено как раскрытие тайной организации, которая вела подрывную деятельность и держала под контролем всю угольную промышленность города. В Москве депеша о случаях массового вредительства в Донбассе встретила понимание, и дело начало раскручиваться с ужасающей быстротой: Сталин ознакомил с ситуацией Политбюро, впервые высказав предположение, что «вредители» связаны с русскими эмигрантами, а также немецкими и польскими капиталистами. Доказательства этому искали недолго: ОГПУ выяснило, что один из ключевых фигурантов дела, горный инженер, сотрудник администрации рудоуправления «Донбассуголь» Николай Бояринов поддерживал связи с эмигрировавшим в Польшу бывшим директором-распорядителем Донецко-Грушевского акционерного общества Дворжанчиком. Работая в этом обществе, Бояринов, талантливый специалист, успел еще до революции сделать карьеру. Уцепившись за этот факт, следствие уличило его, а также нескольких других инженеров в том, что они якобы передавали бывшим хозяевам шахт информацию о состоянии дел. ОГПУ сделало вывод, что арестованные инженеры и управляющие старались ухудшить положение дел на шахтах, чтобы показать экономическую несостоятельность национализации шахт и подвигнуть правительство к их передаче в концессию бывшим владельцам и заграничным капиталистам. Этих «бывших» тут же связали с «агентами некоторых германских промышленных фирм и польской контрразведкой»*. «Шахтинское дело» мгновенно попало на страницы газет и стало одним из самых обсуждаемых событий года.

Большинство арестованных относилось к категории так называемых «буржуазных спецов» — старых специалистов, трудившихся на советских предприятиях. Советская власть с самого начала относилась к спецам с определенным подозрением, и тем не менее вынуждена была с ними сотрудничать: в ряде областей промышленности это зачастую были единственные квалифицированные кадры.

В начале 20-х годов, когда коммунисты ставили целью очистить промышленность и систему управления от «буржуазных элементов», многие из старых инженеров и управленцев были изгнаны с работы и вынуждены наниматься чернорабочими. Однако Николай Бухарин в «Азбуке коммунизма», вышедшей еще в 1919 году, говорил о неразумности подобного шага: «Им лучше дать больше, лишь бы только добиться результата. Тут пролетариат должен поступить, как хозяин со смекалкой: лучше оплатить, но получать хорошую работу этих людей, без которых сейчас, теперь, в данную минуту не обойтись». В дальнейшем, с началом нэпа, спецы играли важную роль при создании крупных акционерных обществ. Из них примерно на 60% состояло управление и штат высших технических работников «Донугля».

Не только для историков позднейшего времени, но и для многих современников не было тайной, чем на самом деле было «Шахтинское дело». Член-корреспондент АН СССР Владимир Грум-Гржимайло, который умер в октябре того же 1928 года, в одном из предсмертных писем не жалел проклятий в адрес инициаторов дела: «Все знают, что никакого саботажа не было. Весь шум имел целью свалить на чужую голову собственные ошибки и неудачи на промышленном фронте... Им нужен был козел отпущения, и они нашли его в куклах шахтинского процесса».

Управлению госпредприятий угольной промышленности надо было, с одной стороны, оправдаться перед Москвой за то, что нормы добычи не выполняются, с другой – успокоить рабочих. Козел отпущения, каким стали спецы, наилучшим образом подходил для этой задачи: они не пользовались популярностью среди горняков, в чьих глазах выглядели инициаторами постоянного роста норм выработки. Даже самый их вид пролетариям казался классово чуждым. Вину Александра Юсевича, например, служившего главным консультантом коммерческого отдела «Донугля», отягощало то, что по работе он часто бывал в Париже, импозантно одевался и выглядел «барином». Во время следствия многие рабочие охотно давали на арестованных требуемые показания.

Но почему именно спецы стали козлом отпущения? Среди мотивов, которыми руководствовался Сталин, были как личные, так и политические. Доктор исторических наук Сергей Красильников считает, что генсек понимал: путь к тому, чтобы играть первую роль в Политбюро, зависит от его способности сокрушить группу активных сторонников нэпа, состоящую из председателя Совнаркома Алексея Рыкова, председателя ВЦСПС Михаила Томского и члена президиума Высшего совета народного хозяйства Николая Бухарина. Добившись согласия группы на разгром фиктивного «шахтинского заговора», Сталин в дальнейшем взял курс на дискредитацию нэпа и в пользу усиления коллективизации, в ноябре того же 1928 года побудив Пленум ЦК осудить рыковско-бухаринскую группу как «правый уклон»**.

Однако личные причины тут вполне сочетались с причинами политическими: Сталин, как известно, воспринимал НЭП как временную «передышку», которая помогла большевикам удержаться у власти. Но у Политбюро с самого начала не было определенности, как должна развиваться экономика далее: следует ли сохранять сосуществование госпредприятий с частными или же начать новое наступление на капиталистов. Остроты проблеме добавлял тот факт, что осенью 1927 года большевики столкнулись с кризисом хлебозаготовок, когда стало очевидно, что плановые поставки хлеба в город несовместимы со свободными ценами на зерно. К началу 1928 года по сравнению с предыдущим недобор по хлебозаготовкам составил 128 млн пудов. Решение проблемы Политбюро нашло в репрессивных мерах: «Лучше нажать на кулака и выжать у него хлебные излишки… чем тратить валюту, отложенную для того, чтобы ввезти оборудование для нашей промышленности», — заявил Сталин.

Политика «чрезвычайщины», открытая большевиками в начале 1928 года, означала постепенное свертывание НЭПа, наступление на частный сектор как в деревне, так и в промышленности. Носителем буржуазного духа в деревне стал кулак, а в промышленности эта роль выпала спецам.

Процесс над шахтинскими спецами проводился в Москве с небывалым размахом: оно велось Спецприсутствием Верховного суда СССР под председательством Андрея Вышинского (впоследствии одного из архитекторов сталинских репрессий), а гособвинителем был замнаркома юстиции РСФСР Николай Крыленко. Освещением процесса занималось 150 журналистов крупнейших советских газет. Оглашение приговора длилось два дня — велико было число подсудимых, и слишком много обвинений лежало на каждом из них. Вечером второго дня Вышинский спрашивал подсудимых, признают ли они вину. Около половины (24 человека) отказались это сделать. 15 безоговорочно признали себя виновными. Остальные признали вину частично — да, поддерживали связь с заграницей, но не занимались вредительством. При этом частично признавшиеся, явно рассчитывая на снисхождение, зачастую указывали на своих коллег, якобы устраивавших диверсии на производстве. Типичным образцом таких заявлений служит «исповедь» горного инженера Александра Элиадзе: «Я виноват только в том, что не кричал, не доносил об этих фактах». Снисхождение раскаявшийся действительно получил: три года лишения свободы было мягким приговором по сравнению с наказаниями, полученными большинством обвиняемых.

Пытаясь выбить признания подсудимых, Вышинский старался их запутать вопросами: знали ли они о существовании вредительской организации? Если знали, почему не донесли об этом? Если не знали, то как получилось, что вы работали бок о бок и не догадались?..

6 июля суд завершил оглашение приговоров. 11 человек были приговорены к расстрелу, однако по ходатайству Президиума ЦИК шестерым из них суд смягчил приговор, заменив расстрел 10 годами тюрьмы. Неожиданным было ходатайство со стороны Сталина о помиловании остальных пятерых приговоренных — историки сходятся во мнении, что генсек хотел «умыть руки», показав, что инициатива дела исходит вовсе не от него. При этом ему удалось выставить кровожадными палачами Бухарина и Рыкова, по инициативе которых смертный приговор был все же сохранен. Инженеры Николай Горлецкий, Николай Бояринов, Николай Кржижановский, Александр Юсевич и служащий Семен Будный были расстреляны без промедления — 9 июля 1928 года. Показательно, что даже «чистосердечное признание», высказанное Бояриновым и Кржижановским, их не спасло. Большая часть остальных обвиняемых получила сроки до 10 лет, с последующим поражением в правах на срок от трех до пяти лет. Гуманнее всего обошелся суд с иностранными спецами - из четверых граждан Германии, оказавшихся под судом, двое были оправданы, а один отделался условным сроком.

Выступая 13 апреля на собрании актива московской организации ВКП(б), Сталин подчеркнул, что «Шахтинское дело» лишь часть «экономической интервенции западноевропейских антисоветских капиталистических организаций в дела нашей промышленности» — и указал на проводников буржуазного влияния: «незначительные группы буржуазных контрреволюционных специалистов», которые ведут подрывную работу. Это развязывало органам руки для фабрикации множества столь же крупных дел в других отраслях промышленности.

И они не замедлили себя ждать. В декабре 1928 года была вскрыта «контрреволюционная организация на железнодорожном транспорте и золотоплатиновой промышленности», а в 1929-м администрация Брянского железнодорожного завода «Красный профинтерн» пошла под суд за то, что якобы поставляла железным дорогам поломанные детали локомотивов. В 1930 году руководство ОГПУ буквально из головы выдумало целых три антисоветские подпольные организации: Промпартию, Трудовую крестьянскую партию и Союзное бюро меньшевиков, причем случай с Трудовой крестьянской партией носил откровенно анекдотический характер: дело в том, что это название было позаимствовано следователями из фантастической повести А. В. Чаянова «Путешествие моего брата в страну крестьянской утопии».

Рождающаяся система террора была слепа и не щадила никого — в том числе тех, кто приложил руку к ее формированию: ее жертвами пали во второй половине 30-х Рыков, Томский и Бухарин, давшие согласие на расправу над шахтинскими спецами, пал под ее ударами и недавний обвинитель Крыленко, причем его арест подготовил не кто иной, как Вышинский. Более того, и сам проницательный работник ОГПУ, раскрывший «заговор» — некто Евдокимов был арестован в 1938 году и расстрелян спустя два года. Террор сожрал своих предприимчивых создателей…