Дайте прошлому самому сказать о себе

По неоцифровываемому, нехронологическому времени Великая Отечественная оказалась  ко мне  ближе, чем к большинству представителей моего поколения — папа-фронтовик, у моих же ровесников фронтовиками в основном были дедушки и даже прадедушки. Я же узнавала о войне прямо от папы — писателя Владимира Федоровича Тендрякова. Во время наших с ним вечерних прогулок по пахринским тропинкам, во время походов за грибами он рассказывал о войне, не в плане образования-просвещения, а как-то так, все время к слову приходилось. То объяснит, что обвалившаяся яма на горке, где мы, ребятня, первую землянику собираем, — это старый окоп, а там в сторонке, в зарослях крапивы еще выступает из земли косяк двери, вход в засыпанную землянку, и совсем рядом родник: «Хорошее место, грамотно окапывались. Это  Твардовский обнаружил. Но боев здесь не было». То я ковырну ногой  какой-нибудь ржавый оковалок, он побледнеет — вдруг это старый снаряд. Мало ли, боев не было, подготовка-то шла везде.

Военная тема проникала даже в бытовые навыки, притом что папа отнюдь не был человеком военной выправки, но собираемся для похода в «дальний» лес, берем ножи, фляги с водой, еще какой-то скарб, и папа командует: «Попрыгаем!» — чтобы нигде ничего не звякало, не тренькало, чтобы все было аккуратно уложено. Тоже с войны. «Попрыгаем, ребятки!» — последняя проверка, когда ночью отправляли разведчиков-диверсантов за линию фронта, чтоб случайный звук не выдал. Только из первых рук  можно узнать такую мелочь  о буднях такой нынче далекой войны.

 

Сначала были рассказы о папином напарнике Вите Босолае, эдаком трикстере на войне, и всех передрягах, в которые он попадал. Но очень скоро начались рассказы о войне страшной, о жаркой степи, в которой разбросаны трупы и своих, и немцев, и никто их не убирает, — война,  не до них; о полынном запахе, который навсегда смешался для него с трупным; о буханке хлеба, которую попытался с голодухи украсть, а потом так стыдно стало, что сам себя приговорил, несколько дней ходил и выстрелам не кланялся; о лейтенанте Пачкалове, который  легко и глупо посылал на верную смерть, и о том, что задумал сам его, изверга, убить, а того тем временем шальная пуля убила. «А если б я? Как бы жил с этим дальше?» Об отступлении и панической переправе через Дон, о розовощеком немецком мальчике Вилли, о снах, которые снятся, когда замерзаешь в снегу... Все это давно стало литературой, но когда я сегодня читаю и перечитываю «Свидание с Нефертити», «День, вытеснивший жизнь», «Донну Анну», «Люди или нелюди», я оказываюсь на тех же тропинках, на лесных полянках, где узнавала все это изустно. Написанное оказывается топографией, топографией моего детства.

Папа никогда не считал, что от ребенка надо что-то скрывать, что-то недоговаривать,  облегчать ношу прошлого, он просто не умел разговаривать вполсилы. Ведь это правда было, это нельзя забывать, с этим надо разобраться и жить дальше, и это было вовсе не суровое воспитание, а доверие, и даже не маленькой дочке,  а вообще человеку, без фильтра «правда не для всех», просто надо сказать так, чтобы услышали, пропустили через себя, задумались. Это был его писательский гамбургский счет.

Классе в пятом-шестом нам дали читать рассказ одного писателя, что-то о трагической и героической судьбе мальчика-сына полка — военная тема. Надо сказать, что и тогда было понятно, что рассказ хороший и существенно отличается от стандартной литературы о пионерах-героях. И я спросила, что за писатель-фронтовик этот N? Папа потемнел лицом и ответил: «Он из смершевцев, человек перекореженный. Пытался воспеть СМЕРШ, но талантливый, у самого не заладилось, а что это было, сам себе признаться не решается».

Так я впервые услышала слово «СМЕРШ»: смерть шпионам (The New Times публиковал документ, который показывает методы работы военной контрразведки). Папа пояснил, что это особисты, особые подразделения НКВД, они не с немцами воевали, а за своими следили. Конечно, он прекрасно знал и о функции внешней разведки, которую выполняли смершевцы, но для простых фронтовиков и даже для комсостава особисты-смершевцы — это те, кого поставили за ними доглядывать. «Из смершевцев» — это человек из другого измерения, опасайся его, в его папочке лежат дела, может, и на тебя тоже заведено. Который листок выдернет, какому делу даст ход? Как повернет сгоряча сказанные слова? Он всех должен держать на подозрении — просто по долгу службы. И если не выявляет он «враждебные элементы», значит,  плохо работает, утратил бдительность. Так что он старается, вербует сексотов, берет на заметку, раскапывает прошлое, нет ли чего там подозрительного. У кого пораженческие настроения? Это чьей страшной силище ты ужаснулся? Что ты там о товарище Сталине, когда отступление началось, сказал? В руку ранен? Уж не самострел ли? От своих отбился, потерялся, говоришь?  Никак дезертировать хотел? Под взглядом особиста-смершевца трепетали и рядовые, и комсостав. У особистов своя субординация, обычные воинские звания и заслуги для них ничего не значат, они никому не подотчетны, у них своя вертикаль власти, которая замыкается непосредственно на тов. Сталина.

Папа никогда не писал об особистах, но они присутствуют во всех его военных рассказах, они часть атмосферы войны. При отступлении на себе вывезли только два орудия, остальные погибли (а также и расчеты, и возничие, и лошади, но этих считать недосуг) — подвиг это, что хоть что-то спасли, или под трибунал? Кому-то же надо отвечать за потери! А отношение к тем, кто побывал в плену? А к тем, кто вышел из окружения?

Особисты все время за спиной, в любую минуту они могут решить твою судьбу. Свобода только на самой передовой, на огневом рубеже, и не потому, что их там нет, а потому что там свои законы, пан или пропал, ох, не лезь под горячую руку, война много чего спишет! 

А заградотряды? Когда в перестройку стали готовить к печати то, что было написано еще в 1960-е (но тогда и речи не могло быть о публикации), рассказы о коллективизации, о голоде, о показательных расстрелах, даже на волне перемен документальная реплика к рассказу Тендрякова «Донна Анна» вызвала оторопь и недоверие. Да неужто были такие отряды с пулеметами, которым было приказано стрелять по отступающим, своим?  Обратились к генералу и военному историку Дмитрию Волкогонову. Волкогонов скупо признал: «Да, было». Спасибо ему. Документальную реплику напечатали.

Однако не нуждается в подтверждении никаких  документов  общеизвестный факт, что во время войны, которую мы все называем Отечественной, считаем не без основания народной,  за спиной наших воюющих солдат стояли заградительные отряды с пулеметами. Им было приказано расстреливать отступающих. Не слышал, чтоб когда-либо была попытка выполнить этот не только  оскорбительный, но и бессмысленный приказ. Отступающие войска, как бы они ни были деморализованы, далеко не безоружны, а зачастую вооружены и более мощным оружием, чем пулеметы заградотрядцев, — пушками и минометами. И уж, конечно, охваченные желанием спастись,  отступающие  войска, наткнувшись на огонь своих, просто не имели бы иного выхода, как вступить в бой, причем с озлобленной яростью, не сулящей пощады. Заградотрядники это прекрасно понимали,  а потому под победоносным натиском немцев первых лет войны дружно бежали вместе с отступающими, если не с большей прытью.

«В какой еще стране власти так боятся собственного народа! Воюют с собственным народом! » — сколько раз слышала, как со стоном выдыхал это папа.

А штрафбаты! Лето 1942-го. Общее отступление, переправа через Дон, обстрел, хаос, немцы наступают. Если ты уцелел в месиве, не достала пуля, не нашел снаряд, не попал под бомбежку, не утонул, даже документы сохранил — переправился, ступил на вожделенный другой берег — не радуйся, ты уже на подозрении: покинул позиции, самовольно, обратился в бегство, панику сеешь?

А фронтовой фольклор, опоэтизировавший  все это! Фронтовой куплет, я его тоже узнала от папы:

Вызывают, братцы, меня в политотдел:

Почему, ты сука, вместе с танком не сгорел?

Я им отвечаю, я им говорю,

В следующей атаке обязательно сгорю!

Конечно, ради исторической точности надо отметить, что официально отряды СМЕРШа появились только в апреле 1943 года, до этого те же функции были возложены на Особый отдел, что особисты-смершевцы, политотделы, заградотряды, штрафбаты – это разные инстанции и структуры, все это известно. Особисты никого сами не судили, они только выявляли «антисоветские элементы» и подводили под трибунал; могли входить, а могли и не входить в состав заградотрядов; активно участвовали в формировании штрафных подразделений, инициируя соответствующие распоряжения и разнарядки; полагаю, что крайне редко сами приводили в исполнение смертные приговоры. Не о том речь. Святая инквизиция, сжигая еретиков и ведьм, сама оставалась чиста, смертные приговоры выносили и приводили в исполнение светские судебные власти. Инквизиция же выискивала крамолу и из случайно брошенных слов, неосмотрительных поступков, наветов штамповала врагов.

Говоря о доносительстве и слежке против своих во время Великой Отечественной, мы имеем дело со сложным бюрократическим репрессивным механизмом, который точно так же, как святая инквизиция, из обычных людей делал доносчиков и «врагов», которых в духе времени называли шпионами, паникерами, дезертирами. Не механизм репрессий я описываю, а лишь подчеркиваю, что важнейшим приводным ремнем репрессивной машины был СМЕРШ. Только по официальным данным, с апреля 1943-го по 1945 год, с деятельностью СМЕРШа связывают почти 700 тыс. арестованных, каждый десятый из которых был расстрелян. А сколько погибло в штрафротах и в зонах ГУЛАГа? 

И теперь из СМЕРШа нам предлагают сделать легендарных героев прошлого? Согласна, СМЕРШ может быть символом сталинской эпохи. И не дай бог, чтобы он стал романтическим символом нашего времени. 

В 1990-е только-только стала приоткрываться наша история, которую замалчивали и подменяли историей ВКП(б)/КПСС в течение 70 лет, на протяжении жизни трех поколений. Заглянули в прошлое, узнали то, что не могли или не хотели знать раньше, ужаснулись — и смалодушничали. Заговорили, мол, нечего «заплевывать» прошлое или, мол, не все с такой правдой справятся. Если мы о себе такое говорить-писать-признавать будем, что же тогда о нас соседи-враги скажут? И возник утешительный призыв: давайте лучше бодро смотреть в будущее, а в прошлом копаться – это «некрофилия».  И снова стали  закрываться архивы.

И вот прошло без малого 20 лет, Сталин у нас, по результатам опроса, «эффективный менеджер», слово "либерализм" звучит как ругательство, его по малограмотности связали с вседозволенностью, асоциальностью, а значит, и с безнравственностью, в центральной прессе выражаются сожаления, что Гитлер не понаделал из кожи предков нынешних либералов абажуров. Собственную историю знаем еще хуже, чем когда-то историю КПСС, от литературы отвыкли, питаемся сериалами. В том числе и о героическом СМЕРШе.

Лично я убеждена, что большая часть наших сегодняшних бед из-за того,  что тогда, в 1990-х, побоялись посмотреть в глаза своему прошлому, не устроили себе сами духовного «Нюрнбергского процесса», не назвали вещи своими именами, не выработали  позиции государства по отношению к Сталину, ГУЛАГу, коллективизации, замяли дело — и сейчас скатываемся в фашизм. В удивительно короткие для истории сроки готовы повторить тот же круг ада. 

Понять такую историю, как наша новейшая, заполнить белые пятна фактами, опубликовать документы — это огромная работа. На десятилетия, а может, и навсегда. И это нормальное самопознание всего народа и отдельного человека, каждого! Без биографии нет личности. Без истории нет культуры. Не надо опять придумывать только героическое прошлое. Оно не выдержит испытание временем, не залечит прошлые раны, не поможет ни в настоящем, ни в будущем. Манкурты бесплодны, они ничего не создадут.

Откройте закрытые архивы, снимите грифы секретности, с Великой Отечественной прошло больше 60 лет, дайте прошлому самому сказать о себе. 

Одной простой правды у нашей страшной истории не будет, и не ждите, даже если в приказном порядке введете «единый учебник истории».