А поезд идет...

Небольшая экспозиция из собрания музея приурочена к выходу биографической книги о художнике*, первому обстоятельному и одновременно популярному исследованию его жизни и творчества. В качестве «изюминки» презентации — и книги, и выставки — впервые в залах музея будут представлены две знаковые картины Лабаса «Поезд из Москвы» и «Поезд идет». Судьба их необычна.

«Поезд из Москвы» художник рисует в 1928 году: на фоне светящегося золотого марева появляется черная точка поезда, какой-то символ неизвестности, то ли радостной — люди встречают поезд с цветами, дети запускают в небо воздушный змей, то ли как предощущение беды. В 1929-м картину выставили в Нью-Йорке, и там же она была неожиданно для автора продана. Лабас вообще активно тогда выставлялся на Западе — его картины, устремленные в будущее, совпадали с эмоциями советского государства и были любопытны иностранцам.

Тогда же вместе с «Поездом из Москвы» не вернулись на родину картины «Мертвая петля», «Качка на аэроплане», «Пассажир». Но сюжет первой как-то мучил художника, волновал, и он решил спустя некоторое время к нему вернуться.

Александр Лабас вспоминал: «Помню, я тогда под Москвой на станции рассматривал стволы берез, а в это время ехал поезд из Москвы. Появившееся черное пятно быстро надвигалось на светло-розовом палевом небе; мне неожиданно показалось все — и ритм, и цвет — как-то похожим. Это натолкнуло меня на решение картины, и я с увлечением написал ее; она действительно напоминала свежий цвет березовой коры. Мне было очень жалко, что эта картина от меня ушла далеко и не вернулась. Спустя год я попробовал ее повторить. Многие товарищи тогда считали, что мне это удалось, но мне показалось, что я этого уже никогда не смогу сделать. Получился скорее новый вариант или, вернее, новая картина…»

„  

Обвинение в формализме выглядит смешным. Лабас был реалистом, стремящимся передать внутреннее состояние героя  

Повтор картины — «Поезд идет» (1929) был приобретен Русским музеем. Сомнения автора понятны. При всей схожести сюжета из второго варианта картины исчез тот контраст беззаботности встречающей публики, солнечности дня и разлитой в воздухе тревоги от надвигающейся эпохи. Попасть в то же самое настроение «надвигающегося черного пятна» оказалось невозможно. Александр Лабас никогда не видел эти картины вместе, о первой у него остались только смутные воспоминания. И вот сейчас обе работы впервые выставлены рядом. И контраст очевиден.

Хотя Лабаса, как и его друзей по искусству Тышлера, Удальцову, Древина, Штеренберга, обвиняли в формализме, это определение по отношению к художнику выглядит довольно смешным. Увлеченный движением и воспевающий в своих картинах то неуловимое чувство прострации, в которую иногда впадает человек, находясь внутри движущегося объекта, Лабас был скорее последовательным реалистом, стремящимся передать в живописи не внешнее, а внутреннее состояние своего героя. «Кроме досады, картины его ничего не вызывают», — писал в 1936 году Поликарп Лебедев, будущий директор Третьяковской галереи, в статье «Против формализма в сталинском искусстве». Александру Лабасу повезло. В то время, когда многие люди вокруг него подвергались репрессиям, его спасал в жизни какой-то свой «еврейский бог». Да, его перестали выставлять, но он занялся оформительскими работами, ездил в командировки, выполнял соцзаказы. Мистика движения преследовала его в жизни. Ее в свое время почувствовал и Малевич, когда в каждый свой приезд в Москву считал своим долгом посетить мастерскую Лабаса. «О посещении моей маленькой комнаты-мастерской и о моих работах в начале 20-х годов он (Малевич) многим рассказывал тогда в Петрограде», — вспоминал художник.

Кажется, что легкие, воздушные работы Лабаса подразумевают такую же легкость и авторского отношения. Но Лабас четко знал риски своей профессии: «Труд художника опасен. Художник должен быть тверд и непоколебим. А у нас художников особенно «ласкали», Малевич дважды сидел в тюрьме, другие томились в лагерях годами и десятилетиями, как Шухаев и Антощенко-Оленев, а многих расстреливали, как Древина, профессора ВХУТЕМАСа, и Семашкевича. Такое жуткое время было: художников душили, все новое в искусстве воспринималось в штыки».

Небольшая выставка на Волхонке дает глубину взгляда на акварели и живопись Лабаса, о чем он и мечтал всю жизнь, утверждая, что с каждым десятилетием его работы «будут более и более понятны, ну а через 50 или 100 лет они зазвучат в полную силу, и все увидят в них наше время, которое, мне кажется, редко кто чувствовал так, как я…»