«Бог накажет их за то, что они не понимают»

Здание суда высшей инстанции Сан-Франциско, машины полиции у главного входа, парадная лестница, очередь к металлоискателям, двигающаяся лента для проверки сумок. Лифт из подвального этажа привез на первый улыбающегося черного парня в резиновых перчатках с тележкой, на тележке отмеченные наклейками улики: баскетбольный мяч, резиновый шнур, рубашка и всякая мелочь. Мы поднимаемся вместе на третий этаж, где расположены залы судебных заседаний. Обеденный перерыв, тихо. Ценин предупредила по телефону: «У меня идет тяжелейший процесс, смогу увидеться только в ланч, двери в зал суда будут закрыты, но вы стучите громко».

Госпожа судья встречает меня внутри, на ходу ест салат из пластиковой коробки, мы пересекаем зал заседаний и ныряем в дверь судейской комнаты. Здесь вешалки с мантиями, книжные полки, сотни папок. Судья достает папку с черно-белыми фотографиями старых кораблей, деревянных русских домов, документы с историей Амурского края. «Как вы про меня узнали?» — спрашивает она. Рассказываю, что на одном вечере здесь, в Калифорнии, осенью американцы заговорили об олимпийской чемпионке Елене Исинбаевой, которая сказала, что «наши (русские) женщины живут с мужчинами, а мужчины — с женщинами, это сложилось исторически». И тут один юрист из Сан-Франциско сказал: «Найдите более русского человека, чем судья Ценин».

Судья смеется в голос. Ей 66. Она в брюках, без каблуков, слегка небрежна. Русская женщина, как будто не было никаких 60  лет в Америке.

«Какие вы ведете дела?» — «В основном убийства, особо тяжкие».

Ксения Ценин — правнучка успешного русского купца Ивана Опарина, развернувшего свой бизнес в конце XIX века на Дальнем Востоке. Его коммерческие проекты и «стартапы» продвигались на восток в сторону Китая вместе с железнодорожным полотном Китайско-Восточной железной дороги. Под Благовещенском он обнаружил золотые прииски, которые стали называться «опаринскими». Семья проживала в маленьком городе Зея с одноименной рекой, на Опаринской, по имени землевладельца, улице. Коммерческий успех Ивана Опарина позволил ему заказать в Норвегии строительство трех торговых кораблей, которые курсировали между Аляской и Дальним Востоком. Архивы города Зея рассказывают, что Иван Опарин на собственные деньги построил к 100-летнему юбилею Пушкина коммерческое училище, а к 300-летию дома Романовых — бесплатную начальную школу и коммерческую гимназию. Бизнес Опарина распространился в Китай и на Аляску. В 1917-м в Благовещенске у Ивана родилась внучка Ириада, сейчас ей 96, она живет в Сан-Франциско, рядом с дочерью.

«Семейная легенда гласит, что когда революция докатилась до Дальнего Востока, дед Петр Иванович с бабушкой, их дети, в том числе моя мать бежали в Харбин, что-то из золота или денег они успели закопать, были уверены, что скоро вернутся, все остальное, весь бизнес семьи, было национализировано коммунистами». Семья Опариных разделила судьбу белой эмиграции, бежавшей на восток: сначала в Харбин, потом в Шанхай. Там Ириада Опарина встретила на танцах Константина Ценина, сына русских врачей, которые работали в харбинской больнице при Китайско-Восточной железной дороге. Они поженились, а вскоре после Второй мировой войны родилась Ксения. «У нас когда-то была фотография, сделанная в Шанхае, когда город уже практически захватили коммунисты, где я двухлетняя стою на фоне портрета Сталина и Красного Знамени. Родители мучительно спорили — куда бежать? Возвращаться в Советский Союз? Мама боялась СССР, а отец очень хотел в Россию, он говорил, что Советский Союз — новая страна с прекрасной Конституцией».

„  

Папа говорил: «Советский Союз — новая страна с прекрасной Конституцией»  

Сначала им удалось бежать в Австралию, а через три года они оказались в Сан-Франциско. Здесь Ириада, мать Ксении, работала парикмахером, в салоне были коллеги-геи, с которыми у нее совершенно не складывались отношения. В это же время ее дочь-тинейджер начала чувствовать, что она не такая, как другие девочки. Когда ей исполнился 21 год, она совершила свой coming out.

Я помню свое детство в Австралии, я всегда хотела быть мальчиком, в детских играх в дом и семью мне очень нравилось исполнять мужскую роль. Когда мне было 8–9 лет, самым большим комплиментом для меня было, если кто-то принимал меня за мальчика. Подростком в конце 50-х — начале 60-х, уже в Америке, всегда стремилась играть в мужских командах — как и мальчишки, я считала девочек глупыми и поверхностными.

(Смеется.) Пару раз! В колледже я была помолвлена с парнем, который был геем. Он был старше меня на 9 лет, мы ходили в одну и ту же русскую церковь в Сан-Франциско, он руководил там церковным хором... Ну, так бывает, хотели пожениться, а потом он передумал. Но у нас все было открыто.

Я стала замечать, что не все девушки глупые и поверхностные, что есть другие, и хотела быть среди них. Я уже чувствовала, что интересуюсь девушками не так, как мальчиками, по-другому. Вдруг я поняла, что с девушкой я могла бы быть самой собой, с девушкой мне не надо было бы притворяться и играть глупую роль — пытаться нравиться мужчине, или быть феминисткой, или носить юбку и неудобную обувь, все это было для меня чужим. На свой 21-й день рождения я встретила свою первую девушку.

Очень болезненно. Мы не разговаривали с мамой целый год. А папа был другим, он бывал у нас с моей девушкой каждые выходные. Он пытался меня понять. А потом как-то перед Рождеством мама вдруг позвонила и спросила: «Что тебе подарить на Рождество?» — и мы помирились. Потом мы вместе справляли День Благодарения, собралось человек 30 моих друзей, и мама увидела, что все они работают, у них разные профессии, что мы не делаем ничего плохого. Она стала теплее к нам.

Можно сказать, что все начиналось с полицейских, которые арестовывали геев в барах, то есть если бы не эти аресты, то неизвестно, когда бы люди встали в Нью-Йорке и в Сан-Франциско и сказали: «Хватит!» Знаете, мы всегда говорили про Рейгана, что он сделал для нас больше, чем любой либеральный президент-демократ, потому что после каждого его высказывания против геев и лесбиянок нас становилось все больше, мы собирали больше денег на движение. Нам больше начинали помогать.

Да, конечно, надо благодарить Владимира Путина за то, что в России появились геи, раньше мы о них ничего не слышали, а теперь начинает просыпаться активность в движении за права человека. Тебя обижают, ты злишься, хочешь что-то сделать, идешь и делаешь. А когда все тихо — ничего не происходит.

Конечно, когда люди вынуждены прятаться, в головах у многих живут устойчивые предрассудки: «они пьют, курят, употребляют наркотики, проводят время в барах». Потом кто-то открывается, и соседи удивляются: «Да он профессионал, работает с утра до вечера» или «Да она в любое время дня и ночи готова была оказать нам юридическую помощь» — это про меня. И вот в России процесс пошел.

Сначала, конечно, надо, чтобы Церковь изменила поведение. Но в любом случае это произойдет. Не в моей жизни, и, может быть, не в вашей. Но случится. Посмотрите на мою маму, ей 96. Она русская, православная, она прошла путь от ненависти к геям до полного принятия, она тут у нас, в Калифорнии, за легализацию однополых браков высказывалась. Люди меняются. Но очень медленно.

Да.

Ходила в детстве, мой отец был старостой, мы принадлежали к заграничной Русской православной церкви — РПЦЗ. Там службы были даже на английском языке, я помогала — вела молодежную группу, куда приходили американцы. Потом как-то в старшей уже школе мы готовили церковь к Пасхе, убирались, цветами украшали. Я подошла к алтарю, туда, куда женщинам нельзя заходить, хотела положить там цветы, в этот момент какая-то бабушка начала кричать, прибежала, обвиняла меня в каких-то ужасных делах, все только из-за того, что что-то трогать нельзя. Я посмотрела на все это и сказала: «Все, хватит».

„  

Я подошла к алтарю украсить его цветами к Пасхе, туда, куда женщинам нельзя. Случился скандал, я ушла из церкви  

Долгое время Ксения Ценин, юрист и активистка ЛГБТ-движения, оказывала юридическую помощь членам русской общины Калифорнии. В 1996 году Ксения решила попробовать избраться судьей. Один из директоров русского общинного центра Сан-Франциско, он же дьякон РПЦЗ, поддержал Ксению на выборах, подписав среди прочих письмо в ее поддержку. Позже стало известно, что местные представители духовенства оказывали на дьякона давление и просили отозвать подпись. В рамках избирательной кампании русская община собралась обсудить, надо ли поддержать Ксению Ценин на выборах в судьи.

«Мы напечатали листовки, меня должна была представить со сцены моя хорошая знакомая, мы знали друг друга с детства, с русских скаутских лагерей. Она очень переживала — смогу ли я подобрать правильные слова для общины. Я жду ее за сценой, а ее все нет и нет. Я заглянула в зал, на первых рядах — священники в черных рясах с черными головными уборами, а за ними два скандалящих человека — моя приятельница и ее муж. Они почти дрались друг с другом, он кричал, что не может лесбиянка стать судьей. За всей этой сценой наблюдала моя мама, она подошла ко мне и сказала: «Бог накажет их за то, что они не понимают». Мама знала — я не делаю ничего плохого, я 20 лет помогаю общине, да: я — лесбиянка, это часть меня, как цвет моей кожи».

Судья Ценин стала судьей со второй попытки, через год, при поддержке русской общины Сан-Франциско.

Мы общиной собирали деньги русским сиротам не раз, моя подруга удочерила девочку с Украины. Как-то эта тема возникла в середине нулевых. Я начала искать ребенка, увидела фото Ивы. Она мне сразу запомнилась: улыбающаяся во весь рот девочка с огромными бантами на голове. Я им пишу про эту девочку, а они отвечают: «Уже невозможно». И вот спустя месяцы совсем другое агентство присылает мне другую фотографию той самой девочки с бантами, я ее узнала. И поехала в Россию. Нашла Иву в Псковской области, ей было 8 лет, мать — алкоголичка из деревни Кривуха, младшего брата уже к тому моменту усыновила русская семья, девочка была неразвита, пока они жила с матерью, ею вообще никто не занимался. В 2007 году был суд, я отказалась от переводчика, представители агентства были очень недовольны, боялись, что я могу что-то не так сказать. Я давно работаю в суде и не думала, что когда-то увижу, как судья плачет: когда я закончила свою речь, судья вытирала слезы. Мне разрешили удочерить Иву. Мы приехали в Америку, первый год говорили только по-русски, надо было очень много работать, делали уроки по пять часов в день, наняли репетиторов. Больше всего Ива любила играть в свадьбу, все время была невестой. Однажды нас пригласили на свадьбу двух женщин, Ива очень удивлялась, все спрашивала: «А кто будет женихом?»

Ива многое понимает про Россию, ее очень разозлил («антидетский») закон, она собиралась писать письмо Путину, она переживает за тех детей, которых никто не взял. В апреле 2011 года, когда мы были уже вместе с Ивой четыре года, ей было 12 лет и к тому моменту мы уже объехали полмира — Латинская Америка, Венеция, Лондон, — я решилась на поездку с ней в Россию, в Кривуху. Она очень хотела увидеть своих друзей из детского дома, хотела пробежаться по своей улице в деревне, сказать «привет» тем женщинам, которые подкармливали ее, мечтала увидеть друга Сашу.

Было. Мне то казалось, что Ива хочет вернуться к матери, то — сказать «прощай» той жизни, то — разыскать младшего брата. Мы обсуждали, а что будет, если мама откроет нам дверь. В общем, мы купили кучу подарков ее друзьям из детского дома и после замечательных пяти дней в Санкт-Петербурге отправились в сторону Пскова. Ехали на машине несколько часов, потом долго искали Кривуху, а потом, проезжая какой-то холм, Ива закричала: «Мой дом!» Выскочила из машины и побежала по грязи и мусору к единственному в деревне двухэтажному кирпичному строению. Она бегала вокруг места, где раньше, видимо, была дверь и кричала: «Здесь был магазин, где он? Что случилось? Куда все делись?» Кривуха напоминала покинутую всеми зону после войны. Этот дом разбирали по кирпичам, части стен уже не было, окна разбиты, когда оттуда ушла ее мать — непонятно. Она забралась на второй этаж, где они жили, и в руинах нашла свою детскую голубую чашку с переводной картинкой-цветочком. Ива помнила, что когда-то этот цветочек наклеила бабушка. Еще она нашла фотографию, мы не смогли определить людей на снимке, но потом Ива придумала свою историю про это фото. Эти вещи она забрала домой, в Сан-Франциско, они стоят у нее на полке, для нее они были настоящим сокровищем.

Мы шли по деревенской улице, вокруг были оставленные людьми дома, в одном дворе залаяла собака. Постучались, открыла женщина с сигаретой, красными глазами, подвыпившая, увидела Иву и стала кричать: «Я Наташа, ты помнишь меня? Я отводила тебя в первый класс». От Наташи мы узнали, что мать Ивы давно куда-то уехала и даже не появилась после смерти бабушки. Мы встречали еще людей, и каждая женщина говорила одно и то же: «Ты помнишь, я отводила тебя в первый класс». Потом мы нашли семью Саши — лучшего друга Ивы, это были совсем другие люди, дом у них был аккуратно покрашен. Саша на год младше Ивы, когда он собирался в первый класс, все вспомнили, что и Иву надо отдать в школу, всей деревней, оказывается, ее собирали. Я поняла, что они ее любили, помогали чем могли. Мне страшно думать — что бы с ней было, если бы она осталась там. Сейчас ей 15 лет, она совершенно счастливый ребенок, она так старается учиться, хочет, чтобы я ей гордилась. Любит историю, перед поездкой в Санкт-Петербург она читала книгу про русскую девочку, которая жила там во время революции, мы ходили по следам этой книги. И главное, Ива знает, что я люблю ее, и это важнее любого образования.

„  

Если страна стремится к тому, чтобы ее дети оставались на родине — это замечательная идея. Но сначала нужно менять культуру людей  

Это самая большая в мире глупость и самая большая жестокость. Это — наказание детям. Кому они нужны в России, эти дети, особенно не очень здоровые? Тем более их так много. Как можно было придумать, что дети должны стать жертвой?

Логика людей, которые принимали закон о запрете усыновления американцами, базируется на том, что россияне, с их точки зрения, сами могут и должны заботиться о своих детях. Я понимаю, что они имеют в виду, меня знаете как иногда злило, когда американцы усыновляли русского ребенка и первым делом меняли ему имя. Я понимаю, почему детей американских индейцев в первую очередь пытаются передать в семьи внутри племени. Я понимаю и принимаю борьбу за сохранение собственной культуры. Но Россия к этому совершенно не готова, нельзя в один день просто решить, что мы больше не отдаем наших детдомовских детей за границу — и все, и ничего больше не сделать. Россия должна была начать процесс обучения, продвижения, понимания, что такое усыновление. Надо было сначала ментально сдвинуть общество, расположить к идее усыновления, к философскому принятию идеи — дать чужому ребенку хорошую жизнь. А не отнимать последний шанс на нее у тысяч детей. Это такая жестокость! Если страна стремится к тому, чтобы ее дети оставались у себя на родине — это замечательная идея. Но сначала нужно менять культуру людей. Знаете, у меня в России есть родственники, они когда узнали, что я собираюсь удочерить Иву, они меня отговаривали, говорили, что с ней будут проблемы, говорили про родителей-алкоголиков и т.д. Это типичная российская реакция. В России принято отговаривать от усыновления. Можно это поменять за два-три года? Конечно, нет. И что сделала Россия за этот год, чтобы изменить менталитет?

Мы путешествовали по Европе в августе этого года. Для нас путешествия — драгоценное время только для нас двоих, мы можем вырваться из рутины и не обсуждать какие-то ежедневные проблемы, школу, мои судебные процессы. Мы обедали в красивом ресторане в Риме, когда Ива вдруг спрашивает: «Мам, а почему ты никогда не была замужем?» Я ей рассказала свою историю. Первый звук, который она произнесла, был — «вау!» Потом она спросила: «У тебя были и мужчины, и женщины? А что сейчас?» Я ответила: «Сейчас я мама». Это все, больше она не задавала вопросов, но тема стала для нас доступной, у нас нет никаких табу. Нам повезло, мы живем в Сан-Франциско, здесь с детства все понимают, что есть разные люди, с разным цветом кожи, разной национальности и разной сексуальной ориентации. У Ивы в классе у четверых ребят оба родителя одного пола, для нас это нормально.

Нет. У нее другая природа. Она вся в мальчиках.

Да нет, дело не в женщине или мужчине. Дело в том, что если кого-то «в дом приводить», то этот кто-то должен полюбить моего ребенка всем сердцем. Это про материнскую любовь, а не про все остальное.