Движение по солнцу

Эдуард Кочергин родился в 1937 г. в Ленинграде. Как сын «врагов народа», попал в детский дом, во время войны был эвакуирован в Сибирь. Несколько раз сбегал, пытаясь добраться до Ленинграда, до 1953 г. скитался по России. Окончил Ленинградский театральный институт им. Островского (курс Николая Акимова). Работал в Малом театре оперы и балета, Ленинградском театре драмы и комедии (Театр на Литейном), Театре им. Комиссаржевской. С 1972 г. — главный художник Большого драматического театра им. Горького (с 1992 г. — им. Товстоногова). Академик Российской академии художеств. Автор автографических книг «Ангелова кукла», «Крещенные крестами», «Записки планшетной крысы». Лауреат премии «Национальный бестселлер» (2010).

На верхнем этаже одного из корпусов Петербургской театральной академии у Эдуарда Степановича Кочергина было занятие со студентами-сценографами. Он разбирал с ними домашнее задание — этюды на тему супрематической композиции. «Так, ребята, — говорил он, — у всех уже есть какие-то сдвиги, но будьте внимательны, все, что вы записывали про натюрморт, рисунок, композицию, остается. Это посолонь, движение по солнцу слева направо, вот вы сейчас компонуете эти шесть или пять квадратов, потом цвет — можете взять три с фоном, два у вас иногда не получается. И надо искать какие-то диагонали, а то подряд красите, получается, что вы просто режете лист: наверху один цвет, внизу — другой. Глупость. Потом будете компоновать афишу или что другое, учитесь делать как надо».

Когда студенты уходили, он напомнил, что завтра занятия не будет. «Завтра день матери, надо съездить на могилу, на Северное кладбище. Сейчас уже все попуталось, но там был католический участок. И сохранилась разбитая каплица».

Нет, я этим не занимаюсь, времени нет. Я исполняю по отношению к матери все обряды. Мать была полька, Бронислава Одынец. У меня и иконы есть — Матки Боски Остробрамской и Ченстоховской. Но мне стучаться в это некогда.

А я стучусь негромко.

Для меня главное было — в любом времени остаться самим собой и сохранить профессиональную культуру. Моя философия как художника — формализм, я формалист, грубо говоря, я считаю, что самое главное в изобразительном искусстве (наверное, в литературе тоже ) — это владение формой.

Нет, мода обязательно должна быть в театре, иначе неинтересно. Но не надо превращать ее в глупость, мода не самоцель. Учитывать ее обязательно, но она должна работать на философию и образ, который ты создаешь.

Главное — пластичность языка. Я вот не всех писателей могу читать — если язык не гибкий, не пластичный, я не читаю, сразу откладываю. Это от профессии, для меня законы ритма, пластики, композиционные законы — главное. Это то, чему я своих студентов учу.

Я обычно говорю, что с испуга стал писать. Ну случайно, то есть. Раньше я просто рассказывал — все рассказывают, и я тоже, тем более было о чем. Мне говорили: «Слушай, то, что ты рассказываешь, это дико, этого совершенно никто не знает, это диво какое-то» — про мое нехорошее детство... Не верили. Я как-то (Владимиру) Тендрякову рассказывал эпизод из своего детства, так он разинул рот: «Откуда это все, надо записать обязательно!»

Да, это важно. Но вообще, надо вам сказать, я воспитанник воров, я скорее аполитичен. Потом еще польская кровь, наверное, сказывается.

Когда меня забрали в детприемник после ареста матери, я по-русски не говорил. Ко мне пристают, и я отвечаю по-польски, а думали, что я дразнюсь. И стали драться, стали просто бить меня. Я понял, что на этом языке говорить нельзя — и замолчал, «косил под Муму», как сейчас говорят. Пришлось, жизнь заставила.

Были всякие воспитатели, в основном ужасные, но и хорошие были. Через добро, простоту и мудрость человеческую что-то понимаешь. Была Машка-коровья нога, я в «Крещенных крестами» про нее писал. Был еще бухгалтер, такой странный человек, сибирский мудрый еврей. Они нас жалели. Были звери, во главе с начальницей. Я как-то интуитивно спасался. Практически два года не говорил по-русски, потом заговорил. Но уже на фене.

Некоторые очень выразительные. Смотрите — «чушить», опускать, «ты что меня чушишь», «чушка» — это свинья. «Кент», то есть друг. Много жаргонных слов, которые очень выразительны по-русски, в них энергетика есть.

У меня очень хорошая зрительная память. Помню все начиная с трех лет. Что касается языка, то я прошел через такую толщу людей! И наверное, на мне остался отпечаток.

„ 

Я по своему нехорошему детству понял, что бояться никого не надо. Забоишься — тебя задавят

Нет, какие-то вещи, конечно, я написал, но если бы я не помнил основу, ничего бы не получилось. Есть такое, что нельзя придумать.

В восемь лет я бежал первый раз.

Осталось, потому что я был пацаном, ребенком. В этом возрасте открытия какие-то происходили. Например, открытие гречневой каши, я ее первый раз поел в деревне, когда бежал из детского приемника, меня там накормили, и я обалдел. Представляете, какое сильное ощущение. А если бы мне было уже 15 или 20 лет, я бы так не запомнил. 

Я в бегах многому научился. Вы со мной в лесу не пропадете, ребята. Я все знаю, как делать, и костры, и шалаши, как выбрать место, чтобы не застудить спину, где земля не будет тянуть. Хочу написать книжку «Путешествие по России», про встречи свои со всякими типами — уже во взрослом состоянии, от начала 60-х годов. Я каждое лето уходил в поход, потому что привык — каждый же год бежал из детприемников, пока до Петербурга не добрался.

Могу. Я на спор с охотниками зажигал в дождь костер из сырых дров, они проигрывали мне.

Да, это была школа выживания. И я не все написал еще. Вот, например, что я делал, когда холода начинались. У меня бушлатик был, так, чтобы не замерзнуть, я вшивал под подкладку на спине газету — намного теплее становилось. Газеты подбирал на станциях или выпрашивал старые.

Подождите, а в наше время? Два миллиона детей-беспризорников. Те жуткие детприемники НКВД хотя бы собирали беглых ребят в кучку и кормили. Держали там, как в тюрьме, а все-таки какая-то крыша. Но тебя не отдавали на запчасти и не продавали педофилам, как в 90-х. Я не сравниваю, но я никогда не думал, что через 50 лет увижу такие вещи.

Вы знаете, я по своему нехорошему детству понял, что в этой стране бояться никого не надо. Нельзя и просто вредно. Забоишься — тебя задавят, затопчут спокойно. Начальник, разначальник какой угодно — не бояться его. Как ни странно, они пасуют, эти типы, если ты не боишься: ты даже не говоришь ничего, а они чувствуют. Я пришел к такому выводу после всех своих приключений. Вообще это был колоссальный толчок энергии, освобождение — не знаю, понятно ли? Я не боялся ничего. У меня в книге «Ангелова кукла» есть рассказ про то, как я встретил соседа, который учился в художественной школе, посмотрел его работы и почувствовал, что я так могу. И действительно, летом поступил в третий класс художественной школы.

Новый главный режиссер* пришел со своими идеями, репетирует, он уже каких-то своих артистов пригласил, но как дело пойдет — не могу сказать, пока он не сделал спектакль**. Дело в том, что он пришел в актерский театр, причем традиционно актерский, с давнишних времен. Артисты здесь всегда были шикарные.

Нет, я сейчас совсем другим занимаюсь — доделываю в театре все красоты: зал, фойе, выкраски, росписи, портьеры, одежду зала. Это очень большая работа, ее нельзя делать одновременно с новым спектаклем, а я обещал покойному Кириллу Лаврову*** над его одром, что прослежу, чтобы в БДТ все было сделано как следует. Он затеял эту реконструкцию-реставрацию — и ушел...

Там расчищена вся живопись, советские гербы и прочее — все снято. Под гербом оказались старые росписи, все это вернули, вычистили, восстановили позолоту, где была... Но выкраски я смягчил, сделал потеплее. В общем, красиво получилось. Кто видел — всем нравится. Думаю, закончу где-то к маю. Занавес мой, вся одежда зала моя, сцена моя, все мое.

Да. В 1918–1919 годах, после революции, распределяли цвета по театрам — голубой, синий, оранжевый, золотой... Мы получили синий, и такой он всегда был. Синий и остался, но я его сделал чуть теплее — раньше он был кобальтовый и немножко жесткий.

Наверху на арлекине будет наш бренд, который нарисовал в свое время художник Владимир Щуко, он в 20-х годах сделал значок: две маски и буквы БДТ по диагонали. Это красивая штука, я уже такую сделал в нашем филиале на Каменном острове.

Может. Только нужно режиссера, который бы через артиста работал. Потому что инсталляции, современные все эти дела для наших артистов не подходят. Басилашвили, Фрейндлих, Богачев, да все наши артисты — привыкли работать с текстом, с хорошей литературой. У Товстоногова были, конечно, совдеповские компромиссы, но куда деться, надо было жить. Но он брал очень высокую планку.

Знаете, я как художник наелся всего. Я первый спектакль сделал в 1959 году. С Товстоноговым 30 спектаклей, с Додиным 15. А всего около 300 спектаклей. Ну сколько можно?

Нет, театральный художник — человек зависимый, такая профессия. Меня приглашают — я или иду, или нет.

Интересные вещи есть, но я спокойным взглядом на это смотрю. И учить готового не люблю. А вот этих ребят своих я научу.

Ничего не происходит. Вот чтобы так: ах, какие выставки, ах, какие спектакли! Если говорить о театре, то Лев Додин еще сохраняет культуру. Лучшие спектакли у него.

Нет, полный падеж скота.