В ходе прямого общения с населением Владимир Путин получил приглашение в дагестанский город Ботлих.
Полагая, что в ближайшее время президент едва ли им воспользуется, The New Times решил отправиться в путь вместо него
Патимат Алиева, скромная служащая архива районной администрации, задавала свой вопрос президенту последней, хотя желающих было в избытке. Патимат пригласила президента в гости. Вы, сказала она, были у нас восемь лет назад, когда здесь царила разруха, так приезжайте снова — посмотреть, как тут у нас все расцвело.
«И что бы вы показали президенту?» — спросил я у нее, и она, словно продолжая прерванный разговор по «прямой линии», стала перечислять: восстановленные села, разрушенные в 1999 году во время нападения боевиков, надежду в глазах людей и, конечно, новенький военный городок, который расположился сразу за околицей Ботлиха.
Горное чудо
Восемь лет назад, в августе, незадолго до того, как премьер-министр Владимир Путин стал исполняющим обязанности российского президента, в Ботлихе началась война. Тогда только самые проницательные догадались, что началась вторая чеченская кампания. Поначалу это называлось нападением Басаева на Дагестан, закончившимся гибелью десятков жителей Ботлиха и прилегающих к нему селений. Одно из них, Тандо, было разрушено практически целиком.
Те, чьи дома уцелели, так и продолжают жить, как жили веками. И сам Ботлих по-прежнему — запыленная декорация для кино про старую советскую жизнь, в которой, впрочем, тоже немногое поменялось с тех пор, как «здесь остановилось войско» — именно так переводится название затерянного в горах селения. А чье именно войско и когда оно здесь остановилось, не помнят и самые седые старики. «В этом доме жили мои бабушка и дедушка, и наверняка построили его еще до них», — сказал фотограф Шамиль, которого знает весь Ботлих, потому что он оформляет пропуска в военный городок. Его Патимат Алиева не зря хотела показать президенту. Таких городков на свете, говорят, еще штук шесть. Может, семь.
В военном городке, как обещается, будет лучшая в Дагестане школа, и когда смотришь на ее вычищенный фасад с барельефами тех, чьи бюсты украшают Ленинскую библиотеку, в это легко верится. Здесь нет казарм — здесь общежития, в которых солдаты, набранные исключительно по контракту, живут по дватри человека в комнате, здесь современные дома с современными квартирами, уже обставленными мебелью, здесь больница — конечно, лучшая во всей округе — и детский садик, рестораны, магазины и даже стадион и досуговый центр с кегельбаном.
В общем, рядом с Ботлихом, устало дышащим своей вековой историей, в здоровом горном климате вырос настоящий элитный городок. «И благодаря этому в Ботлих теперь проведут газ, воду и скоростную дорогу», — воодушевленно рассказывает Патимат Алиева. «Нет ли здесь некоторой двусмысленности: рядом с селом, в котором никогда не было водопровода, такое великолепие с фонтанами?» Патимат задумалась: «Да, вопрос есть. Но согласитесь — теперь в Ботлихе появятся деньги, ведь офицерам где-то надо будет их тратить, ботлихцы получат работу...»
Маленький Сочи
Для трех тысяч контрактников и офицеров всего за три года построен город, первоначальная смета которого оценивалась в 7,5 млрд рублей, и Счетная палата заинтересовалась, почему израсходовано уже 15.
Несколько сотен ботлихцев действительно получили работу. Но это сугубая частность по сравнению с теми радостями, которое несет строительство дагестанскому чиновнику. Никто никогда не узнает, сколько точно стоила подпись бывшего главы ботлихской администрации под разрешением о выделении военным земли под строительство. Известно только, что поставил он ее втайне от всех, и по этому поводу даже ведется судебное дело, насчет перспектив которого никто иллюзий не питает. «Это — наш маленький Сочи», — шутят ботлихцы насчет привлечения к строительству близких к чиновникам местной администрации и всего Дагестана фирм-подрядчиков.
Что же касается дороги, то лет пять назад она здесь была. Не то чтобы автобан, но «Газели» и «Жигули» проблем не знали. А вот на тяжелую строительную и военную технику она, конечно, рассчитана не была. Так что километров тридцать теперь приходится строить заново. «И все бы хорошо, — признался один офицер, — только зря в городок туземцев пустили». И, догадавшись, что даже с учетом гарантированной анонимности сказал что-то неполиткорректное, смущенно добавил: ну, в смысле того, что строят они плохо. Но уже известно: городок, когда его окончательно построят, закроют так, что горная мышь не проскочит. «А что вы хотели — военный объект», — объясняет редактор-лейтенант. «Ну и чтобы местные не ходили?» — со всей возможной невинностью спрашиваю я, поглядывая на ботлихских мальчишек, резвящихся в аквапарке. «Естественно!» — радуется моей проницательности лейтенант.
Пусть победит слабейший
Анекдот о том, как Махачкала просит денег у Москвы, родился во времена Магомедали Магомедова, дагестанского кудесника политического выживания, правившего Дагестаном так долго, что никто уже и не помнил, когда его стали звать Дедом или с сарказмом — Дедушкой. «Мы же вам уже дали денег», — отвечает в этом анекдоте Кремль Магомедову. «Так ведь народу тоже надо!»
На самом же деле у Магомедова всегда был для Москвы припасен другой аргумент, и в Кремле забывали все претензии, едва он начинал его излагать: я единственный человек, который может обеспечить Дагестану стабильность. Рядом полыхала Чечня, и на этом фоне от руководителя дагестанского народа особой убедительности не требовалось. Дотации достигали 90 процентов бюджета.
Впрочем, знающие люди уверяют: без отката в 10 —20, а иногда и больше процентов ни один трансфер из Москвы не уходил (и не уходит теперь), причем откат требуется вперед. Система функционировала безотказно, стабильность торжествовала. И даже бунт религиозных радикалов в Карамахи, случившийся в первую очередь из-за повсеместной брезгливости дагестанцев к своей власти, Магомедову удалось представить как угрозу стабильности, импортированную из Чечни и с Ближнего Востока.
А потом, когда происходящее стало компрометировать Москву в глазах самих дагестанцев, вопрос был не просто в преемнике — нужно было определиться с тем, что вообще требуется от Дагестана. Бог с ними, с чемоданами денег, которые носили по махачкалинским кабинетам за должность, близкую к распределению дотаций, но пусть хотя бы сводки из Дагестана не так навязчиво навевали бы воспоминания о Чечне.
Но, собственно, чеченский вариант устройства власти не подходил. Во-первых, одного Кадырова Кремлю более чем достаточно. Вовторых, кандидатов в местные кадыровы, в отличие от Чечни, в Дагестане выросло столько и все они так искренне друг друга ненавидят, что любой сильный правитель стал бы сам по себе поводом к взаимному уничтожению.
В целях оздоровления ситуации Москва предпочла наиболее слабого. Таким стал бывший спикер Народного собрания Муху Алиев. Самые злые языки не могут припомнить Алиеву чего-нибудь коррупционного. Плохо было только одно, но это обнаружилось позже: закостеневшая модель не демонтируется даже при самых благих намерениях.
Забыть Кейнса
Один из самых авторитетных дагестанских оппозиционеров Сулейман Уладиев относится к Муху Алиеву почти с сочувствием. «Он, возможно, поначалу и в самом деле пытался что-то исправить. Сам он не берет, но борьба с коррупцией оборачивается повышением ставок. Стоило Муху сказать, что с коррупцией будут беспощадно бороться, снять кого-то из министров, так то, что раньше стоило двадцать тысяч, стоит тридцать — за риск», — говорит Уладиев. «Вам, либералу, это может не понравиться, — предупреждает Ольга Цапиева, профессор-экономист. — Но я вам процитирую Кейнса. Возможны только два источника роста: вброс денег на потребление, которое стимулирует производство, и инвестиции, возможно, государственные. Первое бессмысленно там, где ничего не производится. А инвестор в здравом уме сюда не пойдет».
Один бизнесмен, которого я спросил, почему в таком благодатном краю нет мало-мальски пристойной сельхозпереработки, рассказал: «Я как-то попытался взять кредит. Как раз на перерабатывающий завод. Сразу пришел прокурор и посчитал свою долю. Я понял: дешевле отказаться сейчас, потом будет хуже». «И что ждет государственные инвестиции в таких условиях?» — уточнил я у Цапиевой. И она резюмировала: «Ну, усилит Муху Гимбатович собираемость налогов — так выше сорока процентов собственного вклада в бюджет Дагестан все равно не поднимется. А бюджетные дотации — источник дальнейшего разложения. Замкнутый круг». В итоге растут, как грибы, только элитные дома в предместьях Махачкалы и бесчисленные заведения под условным названием «сауна» — символ дагестанской сексуальной революции и раскрепощения дагестанской (а также русской, украинской и даже азербайджанской) женщины.
Зато разговаривать с дагестанскими чиновниками теперь стало очень легко. Они все говорят сами, словно пытаясь опередить оппозицию: да, коррупция у нас чудовищная. Да, кланы. Министр по национальной политике и информации, один из демократических трибунов времен перестройки Эдуард Уразаев почти не спорит: да, бюджет и дотации как разворовывались, так и разворовываются.
И еще министр Уразаев, сам в прошлом журналист, о тех, кто берется за автомат и уходит в горы, говорит без того надрыва, с которым было принято рассуждать о них при прежней власти. И, как и борьба с коррупцией, такое отношение становится в дагестанской элите доминирующим. Может быть, потому, что и в горы в Дагестане уходят по-особенному. И совершенно особенные люди.
Картина боя
Ясин Расулов считался гордостью дагестанской науки. Аспирант университетской кафедры религиоведения с блестящим знанием арабского и французского, специалист по Магрибу, постоянный автор либеральных дагестанских изданий, он уже должен был защищать диссертацию, но его обвинили в ваххабизме. Он ушел в горы и был убит. Абдузагир Мантаев, кандидат физико-математических наук. Обвинен в ваххабизме, ушел в горы, убит. Обоим было чуть за тридцать. Уходящий в ислам обречен быть заподозренным в ваххабизме, потому обращается не к Духовному управлению мусульман, отстаивающему учение, постигнутое в советских духовных академиях, а к тем, кто в начале 90-х свободу выезда использовал для религиозного образования на Ближнем Востоке. «Если на то пошло, то я тоже ваххабит, — говорит Сулейман Уладиев. — Я тоже считаю, что привезенный такими людьми ислам куда более подлинный, чем тот, который считается у нас официальным». Те, кого называют исламистами, убили двоюродного брата Уладиева. «То есть я должен объявить им кровную месть. С другой стороны, милиционеры схватили моего племянника, который не знает, что делать с автоматом, но ушел из университета и погрузился в Коран. Чудом его спас. Вот и судите — с кем я?»
И Алиев провозглашает новый подход: хотите исламское государство — проповедуйте, но не беритесь за оружие. В селении Губден, в часе езды от Махачкалы, население делится на три части: сторонники официального ислама в меньшинстве, еще меньше тех, кто готов биться за альтернативное учение с автоматом в руках, и большая часть селян — приверженцы салафизма, как теперь в Дагестане стали называть ваххабизм. Однако руку, протянутую президентом, пожать просто не успевают: милицейские облавы, обыски и задержания с избиениями усиливают поток тех, кто теперь просто вынужден присоединиться к единоверцам, ушедшим в горы раньше.
|
В начале октября на улице Орджоникидзе в Махачкале случилась спецоперация: на первом этаже пятиэтажки милиция блокировала боевиков. Штурм продолжался всю ночь, его следы мне показывает бабушка Патимат со второго этажа: три дыры в полу, через которые милиционеры пытались пробраться к боевикам, и стены, обстрелянные так, что картина боя становится подлинной загадкой: осажденным для такого обстрела нужно было бы по пояс высунуться в дыру в потолке. Убитыми в результате яростного штурма оказались… двое семнадцатилетних мальчишек (один из которых, кстати, русский, принявший ислам), снимавших квартиру, про которых соседи помнят, что они всегда вежливо здоровались.
«Милиция — это наша беда», — признает Уразаев, который не спешит записывать убитых мальчишек в боевики. Более системно беду объясняет Гаджимурад Камалов, известный бизнесмен и владелец одной из дагестанских газет: «Ленинкентская школа милиции выпускает бог знает кого, потому что поступить туда можно только за 8—10 тысяч долларов, а потом еще надо заплатить за устройство на работу. И это часть системы, которая не меняется и измениться не может».
«Когда я видел, как дагестанцы защищают Дагестан и Россию, я полюбил их еще больше» — плакат-цитата с портретом Путина на главной площади Махачкалы. Конечно, в Ботлихе помнят, как президент приехал в их горы, и этого достаточно, чтобы голосовать и за него, и за «Единую Россию». Но вопрос о более глубинных мотивах этой любви повисает в воздухе. «А с чего вы вообще взяли, что его так у нас любят?» — уточняли бизнесмены, журналисты, оппозиционеры и даже один чиновник. «Не в том беда, что у нас мало денег, — объяснил один журналист. — Наоборот, Москва их нам дает слишком много, покупая нашу элиту. Это ведь и есть колониальный стиль. Дагестанцы научились относиться к России просто как к дойной корове. Это не только стыдно, а губительно, но это так. И полноценными россиянами мы себя не ощущаем, сколько бы ни говорили о готовности защищать Россию».
Патимат Алиева тысячу раз права — президенту России действительно стоит приехать в Дагестан.
