Фигурант «Болотного дела» Михаил Косенко, признанный судом невменяемым, переведен из СИЗО в больницу для принудительного лечения в селе Троицкое Чеховского района Московской области. Что ждет там Михаила Косенко — The New Times узнавал в знаменитой Кащенко
Палата в одном из отделений московской психиатрической клинической больницы № 7 им. Н.А. Алексеева (в простонародье — Кащенко). 2009 г.
Московская психиатрическая клиническая больница № 1 имени Н.А. Алексеева (в простонародье Кащенко) — это почти 25 гектаров парка, на территории которого разбросаны красные кирпичные здания, некоторые из них построены были еще при Николае Алексееве, городском голове Москвы (1885–1893 гг.), собравшем деньги с купечества на постройку больницы (кстати, именно душевнобольной застрелил Алексеева в 1893 году в его собственном кабинете).
В отделениях давно не было ремонта, желтая краска на стенах за долгие годы стала серой, протертый до дыр линолеум на полу во многих местах отклеился и лежит волнами, хотя в целом довольно чисто, лекарствами почти не пахнет: больница как больница, только на некоторых окнах решетки. При входе стандартные бахилы, дверь в отделение заперта, нужно постучаться и сказать, к кому пришел. Никаких списков или проверки паспортов: медсестры знают всех по фамилиям, как воспитательницы в детском саду. Да они и ведут себя, как воспитательницы: у всех у них две мины — одна милая и вежливая — для посетителей, вторая строгая — для расшалившихся детей. «Рогов, что там такое? Хватит греметь!»; «Шнуров, к тебе пришли, поди сюда».
Только вот вместо детей по коридору бродят небритые мужчины в одинаковых клетчатых фланелевых пижамах. Ходят — как животные в клетке: взад-вперед, без видимой цели, потупив глаза или уставившись в одну точку. Посетители могут дойти только до середины коридора, где напротив столовой на лавке сидят три медсестры: они не пускают посетителей дальше, вызывают пациентов, отправляя их в столовую. Здесь же проходит разбор продуктов: яблоки и бананы можно забрать в палату, а вот виноград нельзя. «Они вечно обещают, что съедят, а потом прячут и не едят ничего. Все портится, а у нас санэпиднадзор», — объясняет молодая сестра в оранжевом халате.
Столовая — неуютное помещение метров 30 с панелями из фанеры на стенах и закрытой белыми створками стойкой раздачи. Решеток на окнах нет, но и ручек тоже, так что открыть их невозможно. За шестью столиками сидят пациенты со своими близкими, а между ними отрешенно ходит красивый парень, похожий на молодого Джека Николсона. Под одним из столиков лежат пакеты, которые ему, видимо, принесли до этого. Часть продуктов он не может взять в палату, но не знает, что с ними делать, так что иногда перекладывает печенье и фрукты из одного пакета в другой, отходит, смотрит, снова подходит, достает плитку темного шоколада «Бабаевский», разворачивает его, смотрит, не ест, снова заворачивает, убирает в пакет. За соседним столиком сидят двое пенсионеров: представительный мужчина с зачесанными назад седыми волосами в костюме и с тростью и его суетливая жена, которая принесла в термосе суп для сына, худого интеллигентного мужчины, на которого будто специально надели такие большие комичные очки, чтобы он был похож на ботаника из фильма про школу. Как и полагается ботанику, у него есть приятель-двоечник — лысый, немного хулиганского вида парень, которого он пригласил за стол отведать домашнего супчика. Родители не протестуют, лишь на раскрасневшемся лице отца проскальзывает некоторое разочарование. У окна полноватая женщина лет 50 пришла к 30-летнему сыну, который что-то очень громко и очень неразборчиво говорит, но мать понимает каждое слово — она-то этот язык выучила. «Жарко тебе, — говорит она, — ну давай, сними футболку, что же на тебе столько надето всего». Сын встает и роняет стул. Роняет он его не в первый раз, «двоечник» из-за соседнего столика прикрикивает на него, парень смолкает и съеживается, испуганно вздрагивает Джек Николсон, отходит в угол, смотрит в пол. Вдруг из-за третьего столика оборачивается широкоплечий чернявый парень, до этого говоривший по-армянски со своей матерью. «Что ты его трогаешь, не трогай его», — зло говорит он «двоечнику». «Тебе больше всех надо, что ли?» — огрызается тот, но видно, что делает это, только чтобы сохранить лицо, а не ради конфликта. Армянин разворачивается, пристально смотрит на него, «двоечник» замолкает, Джек Николсон снова садится за свой стол и достает из пакета шоколадку.
Приходи к нам еще
Пациент, к которому мы пришли, Алексей, в Кащенко не так давно, раньше он находился в больнице имени Ганнушкина. «В Ганнушкина лучше было, — говорит он, — там меня жалели, персонал не такой строгий был, палаты на засов никто не запирал». Палаты днем и правда закрыты. Как объясняет медсестра, сделано это из-за ночных нарушений режима: мол, больные днем валяются, а по ночам начинают ходить в туалет, курить и не спать. «Раньше я лежал в кровати и размышлял о своей бренной жизни, — говорит Алексей, — теперь даже присесть некуда, с самого утра ходи весь день по коридору». Встают здесь в семь утра и тут же идут на завтрак. Потом процедуры или свободное время, прогулка под присмотром медперсонала, в час — обед, в половине шестого — ужин, в десять — отбой. «Кормят невкусно», — жалуется Алексей. Пока Алексей говорит, он жадно ест недозволенный в палате виноград, отрывая ягоды с веток нервными тонкими пальцами с длинными обломанными по краям ногтями: сам он стричь себе ногти не умеет, как не может сам почистить зубы или побриться: Алексею 54, родители его умерли, он признан невменяемым и находится на попечении государства — ждет места в интернат, но места все нет, а квартира его отошла в казну.
Двор больницы им. Н.А. Алексеева. 2009 г.
В палатах по 12 человек, у каждого есть своя тумбочка и свое место в холодильнике. Хотя, конечно, никакой учет принесенных родственниками продуктов не ведется, так что тут, как в пионерлагере или тюрьме: сильным достается больше. Душ один раз в неделю по палатам: одна палата моется по понедельникам, вторая — по вторникам — и так по очереди. Смена белья и пижам тоже раз в неделю, в палатах убираются ежедневно. Курить можно, но сигареты выдаются медсестрой, мобильные телефоны не разрешены, но при желании можно позвонить от врача. «Я не звоню никому, — говорит Алексей, — даже если надо было бы, то все равно боишься, что попросишь ее, а она разъярится».
Наконец, время свидания закончилось. «Вы своих покормили, теперь дайте нам своих покормить», — говорит медсестра, заходя в столовую. Мы выходим в коридор. «Родионов! — сердито кричит вдруг сестра. — Что там у тебя в пакете?!» На зов откликается Джек Николсон, возвращается, показывает: в пакете у него бутерброды с колбасой и та самая недоеденная шоколадка. «Так, я завтра приду проверю, чтобы ты съел это все, — говорит медсестра, — иди давай». Николсон сгорбившись уходит. Алексей пристально смотрит на меня и говорит: «А вы в психбольницах лежали раньше?» — «Нет». — «А, хорошо. Ну ты, знаешь… приходи к нам еще».
Больница номер пять
Психиатрическая больница № 5 находится в 50 км от Москвы в селе Троицкое.
Троицкое — обычное подмосковное село с дачами и пятиэтажками, полуразрушенными промышленными зданиями и отремонтированной белой церковью. Больница находится в самом центре, рядом с проходной — ряды машин сотрудников и автобусная остановка, с которой можно доехать до станции метро «Южная». Внешне больница в Троицком похожа на Алексеевскую: высокая кирпичная ограда, за которой между желтыми осенними деревьями проглядывают фасады кирпичных зданий начала прошлого века. Ни тюремных вышек, ни колючей проволоки над оградой — лишь на проходной строгая пропускная система, приходить сюда могут только ближайшие родственники пациентов.
„
По коридору бродят небритые мужчины в одинаковых клетчатых фланелевых пижамах. Ходят — как животные в клетке: взад-вперед, без видимой цели, потупив глаза
”
Родственников, впрочем, не видно, в основном все приезжают на выходные, шутка ли — от Москвы час езды без пробок. Из ворот выходят группками и по одной сотрудницы больницы — пересменка. Многие из них идут на остановку, кто-то садится в поджидающие их тут же такси, за некоторыми приехали мужья. «У нас хорошая больница, чистая, — говорит одна, — кормят хорошо, полно врачей, чуть что если у кого заболело, тут же врач приходит, консультирует, прогулки два раза в день, у каждого отделения свой садик. Если у вас вопрос какой по вашему пациенту, вы в другой день к администрации напрямую приходите, все вопросы можно решить». «У меня тут жена работает, — объясняет мужчина, ожидающий супругу за рулем внедорожника Audi, — отличная больница, не переживайте. В лихие девяностые тут братва на дно залегала, лишь бы на зону не ехать и чтобы свои не застрелили. У меня тут и теща работала, такие халаты домой приносила, которые и в магазине не найдешь». В целом все работу свою хвалят: и чисто, мол, там, и питание отличное, и лекарства самые современные. Можно, сказали, даже пользоваться личным компьютером, если договориться с администрацией: «А что вы хотите, у нас тут люди с тремя высшими образованиями лежат». Рядом с проходной небольшой продуктовый магазинчик, продавщица Людмила работает тут уже 10 лет, ее отец тоже когда-то работал в больнице. «Разное бывает, — говорит она, — и побеги, конечно, тоже. Но так чтобы кого-то мучили или залечивали — такого нету. Народу, правда, говорят, много, не всем мест в палатах хватает».
Психиатрическая больница №5 в селе Троицкое
На переполненность Троицкой больницы указывали и эксперты Независимой психиатрической ассоциации России, посетившие ее в декабре 2010 года. В их отчете указано, что в рассчитанной на 2000 коек больнице (1540 предназначены для принудительного лечения в стационаре специализированного типа, 420 — в стационаре общего типа, куда поместят Косенко) на тот момент находились почти 2300 человек. В палатах впритык друг к другу стояли по 16–28 кроватей, многие пациенты спали в коридоре. Вместо положенных по закону 7,5 кв. м на человека на каждого пациента приходилось всего по 3 кв. м. Одной из самых больших проблем для многих больных была нехватка тумбочек. Когда личного пространства и так нет, а единственную тумбочку приходится делить с соседом, это превращается в неисчерпаемый источник раздражения и конфликтов. Если учесть, что больше половины пациентов совершили преступления против личности, в больнице то и дело происходят столкновения и драки между пациентами, нападение на персонал и врачей. В 2005 году один из обитателей больницы, вооружившись кухонным ножом, захватил в заложники буфетчицу, забаррикадировавшись в столовой. Во время штурма, проведенного сотрудниками правоохранительных органов, пациента застрелили, а буфетчица рассказывала потом журналистам, как он точил всю ночь нож, приговаривая, что острым ножом зарежет ее небольно. Впрочем, вряд ли на соседних койках с Косенко окажутся убийцы: для них есть особо охраняемый стационар специализированного типа.
The New Times удалось поговорить и с одним из врачей больницы № 5, попросившим не называть его имени, поскольку контакты с прессой строго запрещены. По словам психиатра, несмотря на то что условия в больнице не такие комфортные, как в Алексеевской, родственники смогут приходить хоть каждый день. Режим в целом не самый строгий, тем более что персонала не хватает, а охрана надзирает только за специализированным стационаром (именно поэтому побеги пациентов из этой больницы не редкость). По словам того же врача, не стоит Косенко ожидать и серьезного изменения курса лечения: если на протяжении последних 12 лет он принимал легкие препараты типа слабого нейролептика сонопакса и антидепрессанта золофта, вряд ли ему назначат какие-то более серьезные лекарства.
С кем поведешься
Юрий Савенко уверен: эксперты, составившие заключение на Косенко, нарушили все мыслимые нормы врачебной этики, когда подменили диагноз вялотекущей неврозоподобной шизофрении на параноидную шизофрению: «В СССР диагноз шизофрении ставили в три раза чаще, чем во всем мире, — говорит психиатр. — Но в конце 90-х годов Россия присоединилась к международной классификации болезней, где шизофрения условно разделена на три части: вялотекущая неврозоподобная шизофрения стала называться шизотипическим расстройством, параноидальная шизофрения — хроническим бредовым расстройством, и третьей была собственно шизофрения. Так вот в международной классификации болезней, принятой у нас как стандарт, четко написано, что вялотекущая шизофрения — никакая и не шизофрения вовсе, и лишь в сноске указано, что это старое ее наименование. Это шизотипическое расстройство, в частности, не подразумевало стационарного лечения». По мнению Савенко, заявляя, что в компетенцию экспертов не входит решать, ухудшится ли состояние Косенко во время нахождения в медучреждении, эксперт Центра им. Сербского снова проявила весьма высокую степень цинизма: «Дело в общем контексте, как он воспринимается. Косенко воспринимает этот приговор как наказание, как кару, как карательную психиатрию, а не лечебную. Таким образом все, что для человека, который попал бы туда добровольно, носило бы лечебный характер, для него будет пыткой. Он привык к уединению, к другому образу жизни, для него эта расправа станет тяжелым испытанием».
Палата в Центре им. Сербского, эксперты которого признали Михаила Косенко невменяемым. 2010г.
Кроме того, есть опасность, что постоянный контакт с больными с более серьезными отклонениями может привести к тому, что состояние самого Михаила Косенко может ухудшиться. В медицине есть понятие индуцированного бреда, когда один больной как бы «заражается» бредом другого, начиная бредить точно так же. «Все эти истории о том, что психиатры в Советском Союзе спасали диссидентов от лагеря, — полная ерунда, — говорит Юрий Савенко. — Мы спрашивали тогда людей, и подавляющее большинство говорило, что лучше поедет на зону. Объяснение одно: там ты точно знаешь свой срок, в больнице полная неопределенность, а это хуже всего».
Это не так однозначно. Как удалось выяснить The New Times, многие сегодняшние преступники, наоборот, мечтают попасть в «больничку» вместо зоны: работать не надо, от терапии можно откреститься, а выпускают обычно быстрее, чем предусматривают сроки (так, в Чеховской больнице в среднем пациентов выписывают через 2,5–3 года, эта цифра, однако, была посчитана исходя из данных выписанных пациентов, поскольку есть больные, которые провели в палате по 15–20 лет). Речь, впрочем, больше идет не о диссидентах, а об обвиняемых по уголовным статьям. Так, Евгений П., которому в 2000 году инкриминировалась 208-я статья УК РФ (организация незаконного вооруженного формирования или участие в нем), был признан невменяемым и отправлен в Калужскую областную психиатрическую больницу, где провел около года: «Если у тебя срок маленький, 2–3 года, то, конечно, лучше отсидеть. А если больше, то можно и в больничку, — рассказал Евгений журналу. — Ты приходишь в Сербского, и врач там спрашивает тебя: ну что, хочешь на зону или к врачам? Я сказал, что к врачам, вот меня и отправили. А в Калуге там у меня врач был знакомый знакомых, так что меня там и не лечили вовсе, так просто подержали до первой комиссии и отпустили».
По словам Юрия Савенко, психиатры-правозащитники будут наблюдать за Михаилом Косенко и за ходом лечения и приложат все усилия к тому, чтобы он отправился домой после первой же врачебной комиссии. Пока что, впрочем, похоже, что к политическим заключенным в России снова прибавились политические сумасшедшие, а Михаил Косенко продолжает список, в котором такие имена, как Петр Чаадаев, генерал Петр Григоренко и Владимир Буковский.
Владимир Буковский
«И возвращается ветер»1989 г.
«В короткий срок десятки людей были объявлены невменяемыми — как правило, самые упорные и последовательные. То, чего не могли сделать войска Варшавского пакта, тюрьмы и лагеря, допросы, обыски, лишение работы, шантаж и запугивания, стало реальным благодаря психиатрии. Не каждый был готов лишиться рассудка, пожизненно сидеть в сумасшедшем доме, подвергаясь варварскому лечению. В то же время властям удавалось таким путем избежать разоблачительных судов — невменяемых судят заочно, при закрытых дверях, и существо дела фактически не рассматривается. И бороться за освобождение невменяемых становилось почти невозможно. Даже у самого объективного, но не знакомого с таким «больным» человека всегда остается сомнение в его психической полноценности. Кто знает? Сойти с ума может всякий/.../»
Петр Григоренко
«О специальных психиатрических больницах («дурдомах»)
1968 г.
«Очень страшна психиатричка психически здоровому человеку тем, что его помещают в среду людей с деформированной психикой. Но не менее страшны полное бесправие и бесперспективность. У «больного» СПБ (специальная психиатрическая больница. — The New Times) нет даже тех мизерных прав, которые имеются у заключенных. У него вообще нет никаких прав. Врачи могут делать с ним все что угодно, и никто не вмешается, никто не защитит, никакие его жалобы или жалобы тех, кто с ним находится, из больницы никуда не уйдут. У него остается лишь одна надежда — на честность врачей.
/.../ Особо тяжко сознавать полную неопределенность времени, на какое человека определили в это положение. У врачей существуют какие-то минимальные нормы. Мне они неизвестны. Однако достоверно знаю, что совершивших убийство держат не менее пяти лет. Говорят, что политические в этом отношении приравнены к убийцам. Но их, если они не раскаиваются, могут не выписать и после этого».
Валерия Новодворская
«Над пропастью во лжи»
2008 г.
«Мне давали три раза в день трифтазин без корректора и быстро довели до нейролептического шока. Почему я его принимала? Отказ принимать таблетки влек за собой инъекции. Сопротивление им означало, что держать, связывать и раздевать тебя будут санитары-мужчины. После одного такого эксперимента я поняла, что, если это повторится, я не буду жить. От трифтазина началась дикая депрессия, полностью исчез аппетит, три недели я не ела. Я все время хотела спать, но спать не могла. Я не могла лежать, сидеть, ходить, стоять /.../ Я не могла ни читать, ни писать. Почерк изменился до неузнаваемости, буквы не выводились. В памяти появились провалы. Чтобы хоть как-то отвлечься, я делала вместе с «психами» ручки на трудотерапии, но не могла долго сидеть». (О лечении психиатрами в 1986 г.)
Фотографии: Руслан Кривобок/РИА Новости, Владимир Филонов/fotoimedia
