Умирающие миры

В одном из московских издательств готовится к выпуску в свет книга писателя Павла Проценко «Родом из Серебряного века: этапы судьбы священника и поэта Анатолия Жураковского. Москва — Киев — Беломорканал». Действие в этом историческом романе-исследовании происходит большей частью в Киеве. 20-летний Анатолий Евгеньевич Жураковский (1897–1937), студент-филолог и солдат-вольноопределяющийся, в 1917-м вернулся в город с фронта. Вместе со своими старшими друзьями из Киевского религиозно-философского общества (КРФО), известными богословами, историками, лингвистами, последователями Владимира Соловьева, он пытается найти христианские пути в катастрофе, разворачивающейся на пространстве империи. В 1918-м в Киеве формировались структуры так называемой Украинской державы, и православные интеллектуалы пытались предлагать ей культурную политику. Но, зажатая между украинскими радикал-социалистами, немецкой оккупационной администрацией и большевистскими повстанцами, держава Скоропадского распалась. Публикуем отрывок из главы «Умирающие миры», предоставленный автором, — о трагических эпизодах борьбы за украинскую государственность в первой четверти ХХ века.

К Рождеству 1918 года обрушилась гетманская держава, и улицы города наполнились кровью и мертвыми телами убитых молодых идеалистов.

Нашествие петлюровских национально-революционных войск*, а затем пролетарской Красной армии оборвало ход времени.

Запредельная жестокость национальной революции, вихрем ворвавшейся в декабре в город, а затем власть Советов, вернувшаяся с севера и методично утверждающаяся расстрелами, контрибуциями, заложниками, голодом и холодом, — превратила буднично-скромную творческую жизнь молодой семьи Жураковских в агонию ежедневного умирания.

Восстание против П.П. Скоропадского**, организованное в ноябре 1918 года Украинским национальным союзом*** во главе с Директорией, быстро приняло крайне ожесточенный характер. Но главный удар пришелся не по гетманским гайдамакам, а по отрядам добровольцев из русских офицеров, студентов и юнкеров. Они пытались защитить Киев от петлюровского войска, справедливо опасаясь погрома родного города. Руководители восстания горели желанием окончательно утвердиться на днепровских холмах и возвести свою, национальную Украину. Их армия благодаря поддержке селян быстро разрослась в стотысячную, которой, казалось, нет преград. Гетман 14 декабря отрекся от власти и в официальном заявлении признал, что, несмотря на стремление вывести страну из тяжелого положения, Бог не дал ему «силы справиться с этой задачей».

Еще недавно в передовице киевской газеты «Слово» выражалась «глубокая» уверенность в том, что «украинскому народу принадлежит великое будущее в деле христианизации жизни, как личной, так и общественной». Теперь же на улицах Киева всюду валялись убитые, изуродованные его защитники, чья жизнь прервалась на лету, во цвете сил. Любовь Белозерская, будущая вторая жена Михаила Булгакова, вспоминала о пережитом в те дни потрясении: «Как-то я вышла из дому утром — лежит молодой человек с таким лицом… такое страдание… Он лежал в студенческой тужурке, наполовину натянутой на китель — он торопился натянуть, и его застрелили, не успел!»

Цветущий город окончательно превратился в линию фронта, регулярно переходившую из рук в руки. Артиллерийские обстрелы гражданских зданий, постоянная канонада, пулеметные очереди, свист пуль, комендантский час, обыски, бессудные расправы.

Вторая половина декабря 1918 года стала роковым переломом в жизни киевлян.

Один из гласных городской думы от партии Бунд адвокат Алексей Гольденвейзер отмечал главную особенность украинской власти тех дней: утверждение в делах и речах националистической и социальной розни, ненависть ко всем «чужим» по крови и по классовому положению.

«Первые дни Директории живо напомнили мне начало ноября 1917 года, когда впервые над нами получили власть украинцы. Сразу в политике и общественности установился тот же грубоватый и вызывающий тон… Наряду с национализмом Директория воскресила в усиленном виде еще одну традицию начальной эпохи Рады: соревнование с большевиками в левизне. Состав правительства был сплошь социалистический…»

Бывший студент Киевского университета Николай Полетика вспоминал: «Начавшиеся 14 декабря резня и убийства офицеров, юнкеров и молодежи, служившей в гетманских отрядах или завербованной в Добровольческую армию, продолжались все шесть недель господства Директории в Киеве».

Опьяненные удачей, руководители Директории считали, что теперь они не выпустят из своих рук журавля украинской государственности. Не выпустят любой ценой, вплоть до союза с большевиками, хоть с кем! Отсюда неистовая беспощадность к каждому, кто в малейшей степени казался несогласным с их целями.

„  

На улицах Киева всюду валялись убитые, изуродованные его защитники, чья жизнь прервалась на лету, во цвете сил  

Народная учительница Прасковья Кучерявенко, всегда с содроганием вспоминавшая о годах Гражданской войны, проведенных ею в Киеве, писала о кровавых событиях, связанных с кратким правлением Петлюры и Винниченко****: «Особенно памятен обстрел Киева в течение 18 дней в [конце] 1918 года. Банды врывались в город, занимали улицы, делали набеги на дома, резали, убивали и грабили невинных людей. Одетые в чемерки, вид кафтанов, в высоких шапках с длинными языками, как носили когда-то гайдамаки, с саблями и ножами за голенищами сапог. Они врывались в еврейские дома, резали всю семью, затем грабили и шли дальше в другие семьи. В моем родном городе, Василькове, где вблизи синагоги жили мои престарелые родители, гайдамаки вырезали всю улицу, населенную преимущественно евреями. Некоторым соседям-евреям удалось забежать во двор моих родителей, которые укрыли их в погребе. Дверца в этот погреб была сделана в полу и прикрыта была шкафом в коридоре. Туда, в погреб, родители подавали им пищу и ухаживали за ними, пока не пришла Красная армия. Отец нарисовал на воротах и калитке кресты мелом и стоял у калитки на страже и тем ограждал спрятавшихся от верной гибели. На вопросы гайдамаков отвечал, что у него нет евреев, что он христианин и «жидов», как говорили гайдамаки, он не может укрывать; что он и его жена старые люди: «Проходите, добрые люди, у нас никого нет». Так более недели сидели «узники поневоле» у нас в погребе. Мамочка варила, что имела и кормила всех. Вся улица наша, имени Гоголя, была усыпана трупами невинных людей.

Мне рассказывал мой отец, как один гайдамак, покончив со своей жертвой на соседнем дворе, вскочил в наш дом с окровавленным ножом в руке, вытер нож и руки о свои шаровары и принялся считать награбленные деньги. Затем он потребовал подать ему обед, но предварительно спросил, что приготовлено. На ответ мамы, что борщ сварен со свининой, т.к. негде и нечего было купить, он ответил, что в постные дни он не ест скоромного, и пристыдил моих родителей за нарушение поста. Так он и не пообедал, пошел искать «нескоромного». Такова была психология этого бандита».

Это животное презрение к человеческой жизни, смешанное с извращенной религиозностью, очень характерно для психического состояния народных масс эпохи русской революции. Против такого искажения веры выступали профессор нравственного богословия Василий Ильич Экземплярский и другие старшие друзья Анатолия Жураковского (следуя в этом за славянофилами и другими участниками русского религиозного возрождения начала XX столетия). С агрессивным проявлением подобного лицемерия от имени Церкви им повседневно приходилось сталкиваться в своей просветительской деятельности. В этом современном фарисействе они видели главную опасность для судеб православия в России. В годы революции крещеные люди не просто убивали друг друга, они растаптывали в себе и себе подобных малейший намек на личность во имя буквы различных законов и идеологий. Так звериное начало захватывало народную душу.

Анатолий Жураковский еще при гетмане писал: «Мы называли наш народ «богоносцем», верили в его особую религиозность; нам казалось, что, как только этот народ получит возможность свободно и самостоятельно строить свою общественную и государственную жизнь, он начнет это строительство на началах религиозной, Божеской, не человеческой, правды. Но пришла революция. Народная душа предалась утопиям, грезам, мечтам и планам строительства новой жизни. Одна идеология сменялась в народном сознании другою — но характерной особенностью всех этих идеологий была их безрелигиозность. Может быть, где-нибудь подсознательно эти идеологии и оплодотворялись религиозным началом, но в области сознания они царили как безрелигиозные, антихристианские».

В той же статье: «Несомненно — молчание, длительное, многовековое молчание тех, кто мог и должен был говорить, вот одна из причин религиозного одичания народа. Проповедь наша была безжизненной, литература по вопросам религиозным схоластична, суха и лишена даже и тени вдохновенья. Теперь, так дорого поплатившись за свои ошибки, мы должны осознать их наконец. Надо начать великое дело просвещения народа…»

Обстановка и сам воздух в городе с декабря 1918 года, когда вошли отряды Директории, становятся все невыносимее. Анатолий рано ушел из родительской семьи, но то, что переживали в это время его близкие, отражает и те испытания, что обрушились на него. Его будущая невестка вспоминала:

«В Киеве в период Гражданской войны менялось 16 властей, часто на одной улице стояли по сторонам две враждебные друг другу армии, и под пулями, потеряв всякий страх, надо было жить, служить и учиться… Под снарядами и пулями посещали студенты читальни и являлись на консультации и экзамены даже на квартиру к профессорам».

«И опять нет покоя, — вспоминала она. — Все время банды, банды — грабят, убивают, увозят все, что попадается в руки. А школа то работает, то закрывается. Дети [урывками] приходят в школу, холодно в классах, завхоз ставит печурку из железа (центральное отопление не работало), дети приносят «чурочки» — кусочки дерева, и тут же нагреваем класс. Чернила замерзают. Не все учителя на местах. Многие разбежались, кто попал в армию, кто от голода ушел в священники и псаломщики, кто занялся всяким мелким ремеслом, чтобы шить, вязать, а затем продавать — менять на продукты… Когда получали зарплату, то спешили тут же все реализовывать на что угодно, лишь бы не пропали деньги — покупали съестное, а когда его не было, то всяческие вещи, которые можно было обменять».

Постепенно одежда и внешность горожан ветшали, превращая их в оборвышей. Но всеобщее обнищание было еще впереди: к весне 1919-го.

5 февраля Красная армия второй раз вступила в город. Последовали обыски, постои солдат в частных квартирах, на город наложили стомиллионную контрибуцию, вскоре вдвое увеличенную. На Садовой вселилось ЧК, начались аресты заложников, пытки и расстрелы. Казни становились интенсивнее при очередном приближении войск противника.

В районе аристократических Липок целый квартал из особняков — на улицах Садовой, Институтской, Екатерининской и Елизаветинской — был отдан подразделениям ЧК. Здесь, в многочисленных подвалах, гараже, роскошных вертоградах, днем и ночью красные «ангелы ада» совершали массовые убийства невинных граждан. «Эти дома, окруженные садами, да и весь квартал кругом них, превратились под властью большевиков в царство ужасов и смерти». Система насилия набросила на весь город свою черную сеть. «Штабы полков, районные комитеты, милиция, каждое отдельное советское учреждение представляли собой как бы филиал Чрезвычайной комиссии. Каждое из них арестовывало и убивало. По всему городу хватали людей».

«В мае 1919 года, — вспоминал Николай Полетика, — когда атаман Григорьев и его взбунтовавшиеся войска (они составляли часть Красной армии) стали угрожать Киеву, произошла очередная вспышка «классового террора». Власти по найденному у кого-то списку членов «Клуба националистов» арестовали несколько десятков человек. Их обвинили в организации заговора для свержения советской власти. В числе арестованных были русские купцы, домовладельцы, профессора, в том числе зав. кафедрой Истории славян Киевского университета профессор Т.Д. Флоринский. Всех их расстреляли.

В числе расстрелянных оказалась и героиня процесса Бейлиса Вера Чеберяк*****. О казни Веры Чеберяк… не жалел никто. Но казнь объявленных «классовыми врагами» профессора Т.Д. Флоринского и других стариков… произвела гнетущее впечатление на киевскую интеллигенцию».

Тем летом — по свидетельству ряда исторических источников — большевики расстреляли от трех до пяти тысяч человек. Среди них — выдающийся украинский просветитель, педагог и общественный деятель В.П. Науменко. При царском режиме он дискутировал с тем же имперским патриотом Флоринским, но стоял за тесное сотрудничество с русской культурой. Уже в конце правления гетмана занял пост министра просвещения…

Всех арестованных свозили в застенки ЧК, и там они находили свое последнее упокоение. Через месяц после бегства большевиков журналист, посетивший квартал смерти, устроенный ими, отмечал: «На Садовой, на Институтской, на Левашовской… еще нельзя пройти от трупного запаха разложившихся… жертв».

Киевлянка, пережившая в родном городе революцию и Гражданскую войну, на старости лет вспоминала то всеобщее ожесточение, что словно покрыло мороком некогда благодушный и сытый край. Причиной этого она считала энергию ненависти, овладевшей массами. «Вся страна проснулась, разорвала оковы. В большинстве своем массы народа не в состоянии до конца понять происшедшее и сразу включиться в мирный созидательный труд. Кроме того, во всем существе бывшего подневольного народа кипела жажда мщения за вековое рабство и унижение человеческого достоинства. Неудержимая физическая сила вырвалась из железной клетки и набросилась на все и на всех. Разбираться в происходящем и дисциплинировать себя массы просто были не в состоянии — месть и жажда свободы охватила их.

Пользуясь тем, что нормы жизни были еще не установлены, преступный элемент объединялся в целые полки под руководством своих вожаков. Они совершали набеги, обыски, увозили все, что им попадало в руки, часто просто грабили и убивали. Особенно много таких банд было на Украине. Тут и петлюровцы, и махновцы, и батька Ангел с бандой. Они охватывали целые губернии и наводили страх грабежами и разбоями». …Все годы междоусобной войны существовало в Киеве сильное местное самоуправление, куда входили в основном социалисты умеренных оттенков и просто умные опытные управленцы. Все военные администрации различных политических ориентаций (белые, желто-голубые, красные и проч.), перекатывавшиеся через киевские холмы, так или иначе имели контакты с представителями городской думы. Однако ни одна из них не ставила себе целью услышать их нужды, опираться на их предложения и стремления. Ни одна грубая военно-идеологическая сила, приходившая к власти в Киеве, не желала править в контакте с населением города. Все власти, в той или иной степени, попирали волю и настроения жителей этого освященного древней историей места.

В сентябре, после бегства большевиков, с разоблачением массовых преступлений ЧК, многие испытали душевное облегчение. Казалось, что армия Деникина вернет общероссийскую жизнь в русло культуры и законности.

Появление на страницах возрождавшейся киевской печати тех дней целой плеяды молодых талантливых авторов, подчеркивавших свое религиозное отношение к проблемам действительности, говорит о сильном духовном поле, влиявшем на настроения и городского культурного сообщества, и всего свободного Юга России. Вновь вспыхивали надежды православных интеллектуалов на осуществление христианского проекта России. Казалось, что горячее убеждение, высказанное всего год назад на страницах одной из местных газет библиотекарем Киевского университета Александром Сагардой о христианских корнях украинского народа, жаждущего выявить свое «национальное «я» в православии, отвечает реальности. Тогда этот сбежавший из Петрограда патролог выражал уверенность в том, что сам наставник религиозной интеллигенции Владимир Соловьев первым бы «отдал всю свою пламенную религиозную волю и всю любовь своего сердца для истинно христианского дела свободной, счастливой Украины».

Но следующий случай проясняет действительное состояние городских обывателей, белых воинов и их вождей. При освобождении Киева от большевиков, как свидетельствуют многочисленные мемуаристы, в толпах народа витала одна главная мысль: «Во всем, что в последнее время случилось с нами, виновны жиды!» С ней солидаризировалось и военное командование, и многие представители чиновничества, и такие журналисты, как известный Василий Шульгин. Музыкант Николай Слонимский вспоминал: «После оккупации Киева белыми были организованы страшные еврейские погромы… Страницы «Киевской мысли» были заняты траурными объявлениями с именами целых семей, с детьми, зверски убитых в их собственных квартирах. Мне запомнился фельетон бывшего члена Государственной Думы Шульгина, под названием «Пытка страхом», в котором он проводил идею, что погромы были отмщением евреям за разгром ими России под руководством Троцкого». …В конце октября Киевское религиозно-философское общество обратилось к согражданам с воззванием одуматься, прекратить разрушать свои души недостойными делами и обратиться к покаянию. «Братья-христиане, — писали деятели КРФО, — совершается злое и страшное для христианской совести дело, забываются великие заветы Христа о любви и мире… По городам, селам и деревням страны нашей кровавой волной разливаются еврейские погромы. Грабят, жгут, разоряют, проливают кровь, как воду, смеются над слезами и ненавидят. Кто грабит? Кто убивает? Кто жестокосердствует? Страшно сказать: дела звериные совершают христиане… Кровавая мировая война родила большевизм. Кровавый туман большевизма создал еврейские погромы. Кровавый поток погромов несет анархию и разруху нашей жизни. А мы ведь так устали! Нам так нужна здоровая светлая жизнь… Довольно крови! Довольно погромов! К мирной работе! К великому строительству Родины!»

Вскоре военная удача отвернулась от Деникина. Белые отступали, в декабре вновь отдав Киев большевикам. Очевидица тех дней вспоминала:

«Белогвардейцы ненадолго задержались в Киеве. Помню, как выходила из школы на Большой Подвальной. Вдруг раздалась пулеметная очередь. Я прислонилась к стене дома. Целый отряд красноармейцев мчался по улице и преследовал белогвардейцев, которые бросились убегать по переулкам, ведущим к бульвару. Я остановилась, передо мной лежали груды убитых, они падали как снопы, усеяв мостовую».

Зимой 1920-го город обезлюдел. Киевляне, это еще не так давно певучее, оптимистическое племя, вымирали в невиданных масштабах. В такой атмосфере постоянного стресса, человекоубийства, отсутствия любых жизненных перспектив можно было только умирать, истощаться в прах. Запредельная усталость захватила всех.