Телефонный звонок раздался глубокой ночью. Знакомый молодой режиссер, дружим еще со времен ГИТИСа. Голос взволнованный — явно что-то случилось. Оказалось, только что приехал с фестиваля, состоявшегося в одном из городов России. Там он понял, что новейшие театральные течения до провинции наконец-то «дотекли» и охватили всю страну. Речь была прерывистой:
Двадцать спектаклей слились в один… Гамлет и Клавдий моются в душе… Озрик тем временем танцует краковяк... Чеховский Иванов выходит на сцену и без лишних слов обнажается… В «Преступлении и наказании» все ныряют в какое-то болотце, а в «Сне в летнюю ночь» все мужчины ходят исключительно в рваных носках — такая концепция… Офелия тоже носится голая по сцене, потому как сошла с ума — а что обычно делает сумасшедший? Он раздевается, чтобы быть ближе к природе…
Может быть, когда со сцены по очереди писают шесть дедушек — это символ экзистенциальной тоски? А когда князь Шабельский садится у собачьей будки и поедает из миски кости — это вообще признак тотальной иронии?
Всем режиссерам за пятьдесят, и они такие бодренькие весельчаки-авангардисты… Критики в восторге: «поиск современных форм», «злободневность», «сама жизнь ворвалась на сцену»...
Растерянность молодого режиссера можно понять: сейчас на театральном поле идет игра без правил. Каждую пятилетку назначаются новые гении, а потом с наслаждением сбрасываются критиками с пьедестала. В причинах охлаждения столичной театральной тусовки бывший спаситель русской сцены разобраться не может: вроде остался при своих способностях, но — больше «не возбуждает». Появляются новые звезды, более энергичные, владеющие тем же количеством приемов, что и разжалованный в бездари недавний гений. Ставка в основном делается на «наоборотизм» — лишь бы не делать так, как в традиционном театре. Вернее, в том, что под таким театром понимается.
Театральная жизнь постепенно становится похожей на бесконечную презентацию. Масса проектов и проектиков, тысячи спектаклей-близнецов, бесконечные фестивали, на которых раздают звания «лучших» и «ведущих». Идет обмен статуэтками и другими фигурками: «ты мне золотого барашка, я тебе — золотую букашку». Безусловно, есть высочайшие образцы театрального искусства. И нелепо было бы протестовать против режиссерской свободы: в конце концов, можно хоть с Ромео и Джульетты семь шкур спустить и голыми в Африку пустить — лишь бы сделано это было талантливо. Дело в другом. Театральное пространство переполнено подделками, которые имеют и хор воспевателей, и исследователей, и последователей. И, кажется, критическая масса уже набрана.
В этой ситуации такие постановки, как, например, недавняя премьера «Чайки» в Александринском театре Санкт-Петербурга, очень важны. Классик польской режиссуры Кристиан Люпа поставил спектакль о том, как на берегу озера молодые авангардисты пытаются доказать, что их понимание искусства — самое верное, а то, что было до них, нужно предать огню. Вскоре этих молодых людей разводит судьба, компромисс уничтожает талант.
Спектакль этот значим, поскольку наследует театральной культуре, которая у нас стремительно утрачивается. Вдруг понимаешь, что самые простые вещи предаются забвению. Например, что попытка услышать пьесу, а не навязать ей свои мысли становится началом увлекательного театрального путешествия. Что режиссер может, не попирая автора текста, создать абсолютно самостоятельное произведение.
В спектакле Люпы есть и цитаты из других пьес Чехова, и обнаженная натура, и весь текст перекроен по-новому. Но сущность пьесы, ее энергия сохранены: и Чехов невредим, и Люпа виден в каждой мизансцене, и актеры предстают во всем блеске дарований.
У тех режиссеров, которые заставляют мыться в душе Гамлета с Клавдием, а князя Шабельского — питаться из собачьей миски, тоже вроде есть и игра цитатами, и ирония, словом, постмодернизм на полную катушку. Но разница между такими постановками и тем, что делают мастера, подобные Кристиану Люпе, как между капризным своеволием и подлинной свободой.
