Сергей Беляков: «Мы становимся заложниками плохих решений»

Сергей Беляков родился в 1973 году, москвич, отец был сотрудником одного из технических управлений КГБ СССР. Срочную службу прошел в пограничных войсках в Мурманской области. Закончил академию ФСБ (в советское время — Высшая школа КГБ, в просторечии — «Вышка») по специальности «юрист». По его словам, в академии у него были прекрасные преподаватели экономики. С начала двухтысячных — в различных неправительственных учреждениях, в том числе в компании «Базовый элемент» Олега Дерипаски и в РСПП. С 2008-го года — в Министерстве экономического развития: советник министра Эльвиры Набиуллиной, директор департамента, с августа 2012 года — заместитель министра. Занимался вопросами привлечения прямых иностранных инвестиций в Россию. Уволен указом премьера Медведева 06.08. 2014 г. за нарушение закона о государственной службе. /фото: Д. Абрамов/Ведомости/FotoImedia

Начальственный кабинет, стол для заседаний, белые телефоны спецсвязи на рабочем столе, большой экран для презентаций и две милые секретарши в приемной — в  понедельник, когда выйдет этот номер, табличка «заместитель министра экономического развития С.Ю. Беляков» будет, скорее всего, уже снята: указом главы правительства от 6 августа 41-летний Беляков был уволен. Уволен за пост в Фейсбуке, в котором написал, что ему стыдно за действия правительства — это было квалифицировано как «нарушение требований закона «О государственной гражданской службе Российской Федерации», запрещающего чиновникам публичные оценки действий госорганов и их руководителей, сообщила пресс-служба правительства. История с отставкой Белякова «крайне важная история, — считает известный экономист Сергей Гуриев*, — Возможно, что настроения Белякова разделяют и другие чиновники, но пока молчат», — написал он. Ждать исхода чиновников экономического блока, особенно молодых? Ответ на этот вопрос мы узнаем в ближайшие месяцы. И еще деталь: после своего увольнения Беляков не забился в угол в надежде, что пройдет время, его помилуют и снова предложат должность во власти — напротив, считает необходимым говорить, объяснять мотивы своего поступка. «Он пошел по модели Кудрина»,— считает один из анонимных собеседников, напоминая, что министра финансов двенадцати путинских лет тоже уволили за несогласие и тоже указом Дмитрия Медведева, который тогда еще был президентом РФ, а после этого Кудрин пришел на митинг на проспекте Сахарова и создал Комитет гражданских инициатив. Есть, правда, и существенная разница: у Алексея Кудрина в «дано» были близкие личные отношения с Владимиром Путиным на протяжении почти четверти века, Сергей Беляков — воспитанник корпорации КГБ—ФСБ, которая может его поддержать, а может — и объявить предателем. А возможно — и вытолкнуть в политику.

Я не чиновник…

Ну, лучше говорить — госслужащий. Бывший уже. Ничего такого постыдного в том, чтобы называться чиновником, нет, просто уж очень слово обросло всякими нехорошими оттенками, и это, бывает, проблема. На самом деле никогда себя не чувствовал уязвленным или ущемленным в связи с тем, что работаю на госслужбе, мне не стыдно было говорить с кем-то из своих друзей, из старых, из новых знакомых, что, вот, я работаю на госслужбе, в правительстве, мне было приятно это говорить. Но слово не очень хорошее.

Они, наверное, перестали звонить, когда я был в отпуске, потому что все, что произошло, произошло, когда я был в отпуске. Я, находясь в отпуске, написал этот пост.

Я был в Италии и узнал из новостей, что вышло распоряжение (о продлении моратория на инвестирование средств негосударственных пенсионных фондов на 2015 год, то есть, по сути, на изъятие пенсионных денег на нужды бюджета. — The New Times), сел и написал — это была ночь на шестое, а к вечеру меня уволили.

Но интересный факт: позавчера я был в офисе (18 августа, через двенадцать дней после указа об увольнении. — The New Times), надо было мне связаться с некоторыми коллегами по администрации президента, с помощниками президента — все очень быстро откликаются, отзваниваются. Никакого обрыва контактов, связей, нежелания общаться, ничего такого нет.

Нет. Это не значит, что все, кто позвонил, меня поддержали. Не все, конечно же, но в этом ничего такого трагичного нет. Даже Максим Топилин (министр труда и социальной защиты РФ, вместе с вице-премьером Ольгой Голодец отстаивает идею ликвидации накопительной части пенсии. — The New Times), с которым были вопросы, по которым у нас были разные точки зрения, написал мне сразу после того, как вышло распоряжение (об увольнении) — мы с ним пообщались нормально.То есть никаких проблем в общении с человеком, с кем разные точки зрения, просто нет. Он отстаивал свою позицию, как мог, я отстаивал свою позицию, как мог. Но возобладала точка зрения, которой они придерживались. Проблема в том, как было принято решение.

Насколько я понимаю, министр экономического развития находился в отпуске, когда принималось это решение. Меня, как его заместителя, который курирует эти вопросы, тоже не было, тоже был в отпуске. На совещании, где до этого мы обсуждали эту тему — вопрос был поднят руководителем социально-экономического блока (вице-премьер Ольга Голодец. — The New Times) — очень жесткий был ответ, почему этого нельзя делать: и со стороны Минэкономразвития, и Министерства финансов. И Улюкаев, и Силуанов, и вице-премьеры, курирующие экономику в правительстве, — все единодушно были против, и эксперты, кто присутствовал на совещании, и независимые эксперты, кто работает при правительстве, — тоже против. То есть, это была консолидированная позиция.

Тема отказа от накопительных компонентов вообще никогда не звучала. Другое дело, что, когда мы обсуждали вопрос о продолжении моратория (на инвестиции НПФ) с 2014-го на 2015-й год, это означает де факто отказ от накопительных компонентов. И это еще был не главный, не единственный, но важный фактор, почему мы были против. Потому что это очень серьезный пересмотр не просто ранее принятых решений, а экономического смысла уже всей пенсионной реформы и всей пенсионной системы. Но везде на совещаниях всегда говорили: нет, все, вопрос закрыт, мы сказали 14-й год, и точка, и никакого пересмотра не будет. И потом вдруг выходит эта новость.

Объяснение только одно: те дыры и та несбалансированность в бюджете, которая сейчас наблюдается, она требует каких-то решений, которые бы позволили быстро обеспечить залатывание дыр. Мы в свое время предлагали комплекс мер, который позволил бы как-то обеспечить экономический рост за счет роста предпринимательской активности. Потому что нефтегазовых доходов сейчас просто не хватает на все, обязательств слишком много.

По-прежнему высокие, да. Но, видите, раньше экономика росла, сейчас она не растет. Кроме того, объем обязательств слишком велик. Значит ли это, что мы не можем выполнить обязательства и что мы их зря набрали? Вот зря или не зря, это вопрос, скорее, к политикам, я предлагаю его просто не обсуждать. Но выполнить их мы можем. И когда готовились майские указы (президента Путина от 7.05. 2012 года. — The New Times), мы оценивали риски и оценивали, исходя из разных сценариев развития ситуации: будет экономический рост, не будет экономического роста, будут высокие цены на нефть и газ или будут стагнировать они. И мы понимали, что у нас запас прочности есть.

Сейчас ситуация изменилась, сценарий развития ситуации совершенно другой, плюс санкции со всеми последствиями. Глупо отрицать, что они не имеют последствий, они имеют нехорошие последствия. Сложна ситуация с заимствованием на внешних рынках, и, в первую очередь, это сказывается на крупных компаниях с госучастием, которым нужно помогать, коли государство там акционер. Оставляю за скобками, правильно это или не правильно, ответ очевиден — неправильно, что мы там (в крупных компаниях) по-прежнему присутствуем, но, тем не менее, вот такая ситуация. И тот ресурс, который мы сейчас направляем на их поддержку, это изъятие из других направлений.

В том-то и дело, что у нас — кроме изъятий — есть другие инструменты. Во-первых, мы бизнес убили на корню, и он ничего не производит вместо того, чтобы производить и генерировать какой-то доход (в бюджет). Второе: есть долговые инструменты, о которых мы забываем. У нас действительно невысокий долг государственный — всего 12 % ВВП. Это мало, и это хорошо. Но можно его и чуть-чуть нарастить — до 18–20 % ВВП, что уже позволило бы залатать дыры. Потому что альтернатива — это повышение налоговой нагрузки и изъятие пенсионных денег из экономики. Если мы увеличиваем налоговую нагрузку, если мы изымаем длинные деньги из экономики, значит, мы убираем условия, которые стимулировали бы экономический рост. Такими решениями мы создаем проблему завтрашнего дня. Завтра дефицит пенсионного фонда никуда не исчезнет, он будет расти и из-за плохой демографической ситуации, и из-за того, что люди не вкладывают деньги в негосударственные пенсионные фонды, и из-за того, что доходность управляющей государственной компании меньше, а обязательства все больше. И это надо будет как-то решать. А экономического роста нет, значит, не будет и финансового ресурса, и его нужно будет где-то набирать. Значит — опять дополнительное повышение налоговой нагрузки — либо на всех, либо на какие-то сектора. Но, в любом случае, принимая сегодня неправильные решения, мы становимся заложниками и завтрашних плохих решений.

„

И как мне людям в глаза смотреть после этого — тем инвесторам, кого я просил прийти и вложить свои деньги в Россию?

Это не в пределах моей компетенции.

У меня сложное отношение к этому решению. Я же вырос в СССР, и эмоционально все, что произошло в девяностые годы — одна страна превратилась в несколько — это было достаточно тяжело пережить. И, когда я ездил на Украину, и в Крым в том числе отдыхать в девяностые годы, воспринимал это как часть нашей страны, понимая, что это уже не часть. С другой стороны, это уже отдельное государство. И я не аплодировал, конечно же. И я не могу сказать, что я был очень рад этому обстоятельству.

Поскольку я работал в Минэкономразвития, то, конечно же, мы понимали, что это дорогое решение и для экономики, и для страны.

Потому что он не дезавуировал никакого решения — он сказал то, что действительно было сделано. А я корпоративные правила нарушил, потому что обсуждать надо решение до того, как оно принято, а не после. Другое дело, что я сознательно это делал, я понимал, что я нарушаю эти принципы.

Я понимал, чем это может грозить, но сознательно на это пошел, потому что, на мой взгляд, решение о продлении моратория на средства НПФ катастрофически плохое — и по экономическим причинам — мы лишаемся долгих денег, и по причине утраты доверия к нам. Мы (государство. — The New Times) лишаемся доверия перед всеми — перед обществом, перед нашими гражданами, которых мы, по сути, обманываем, перед инвесторами, перед негосударственными пенсионным фондами. Ну, инвесторы и негосударственные пенсионные фонды — это вопрос использования этого инструмента для экономики. А вот обман граждан — это посерьезней.

Но 5 августа у меня уже не было возможности, не было площадки, чтобы высказать свою позицию до принятия решения и как-то привлечь к ней еще внимание. А мне хотелось привлечь внимание. И мне не хотелось, чтобы все проглотили это и сказали: ну, раз приняли такое решение, живем с ним. Нужно было как-то эту дискуссию в обществе, в экспертном сообществе перезапустить, и вот я выбрал такой способ. И дискуссия получилась.

И вторая причина, почему, понимая последствия, я на это пошел — я думал не только об этом решении, но и о последующих, чтобы в будущем, когда такого рода решения принимаются, чтобы десять раз подумали.

Но он это написал до распоряжения о моем увольнении. И, да, трудно с ним не согласиться. Ведь поводов уйти или написать заявление было много, потому что, понятно, что это не единственное, и не первое и, боюсь, что не последнее такое экономически неправильное решение. Но я этого не делал, и в данном случае тоже не написал сначала заявление. Он прав в том, что касается должности, которая открывает определенные возможности влиять на принимаемые решения и формировать какую-то повестку, мы это делали, и многое удалось сделать. Наверное, что-то удалось бы еще. Но мне показалось, что баланс уже нарушен, и возможность обеспечить принятие правильного решения сильно меньше, чем тот эффект, который мы получаем от решений неправильных, и что-то надо было делать.

Помните, как в известном интервью конца восьмидесятых — «не могу молчать»? Вот возникла ситуация, когда просто не могу молчать. И как мне людям в глаза смотреть после этого — тем инвесторам, кого я просил прийти и вложить свои деньги в Россию? Вот сейчас я им могу смотреть в глаза.

Я ничего для себя не исключаю. Я пока встречаюсь с бизнес-сообществом на предмет возможной работы.

И наш, и западный. Пока с нашими, но у меня есть ряд запланированных встреч с западными компаниями.

Знаете, мне это никогда не мешало, и никакого внутреннего конфликта у меня по этому поводу не было. С профессиональной точки зрения, насколько я понимаю тех, кто меня приглашает на работу, для них это не проблема.

Я окончил академию в 1998-м году и год отработал по специальности. Но там, в Карелии, я работал одним из сотрудников одного из подразделений. Где был я, и где…

Нет, я уволился. Я уволился в 1999-м году в звании старшего лейтенанта.

Я работал в Фонде реформ, потом помощником депутата, потом у Олега Дерипаски, потом в РСПП советником Шохина и одновременно был замруководителя налогового комитета РСПП. Так что никакого действующего резерва и никаких отношений (с ФСБ), кроме встреч регулярных с моими товарищами по учебе, потом по месту работы, нет, никаких не существует.

Те, с кем я общался, очень хорошо относятся. Знаете, есть определенные стереотипы, и есть мифы в отношении службы. У меня папа кадровый офицер КГБ… Вот нас учили — может, я в период такой попал — что есть принципы, которым нужно соответствовать. Это касается и обычного человека, это касается и офицера госбезопасности — это честность, профессионализм, компетентность. И, если ты нечестен, то тебе и там места нет. Это не значит, что там все такие кристально честные и совестливые люди — нет. Но хотелось бы видеть там именно таких людей.

А, возвращаясь к тому, с чего начали — мне очень жалко, что мои слова, что мне стыдно за решения, которые были приняты, воспринимаются как нечто, из ряда вон выходящее. Человеку может быть стыдно. И то, что это воспринимается как что-то такое уникальное… Мы в какое время тогда живем?

Ну, это проблема.

Я не знаю. Я бы, с одной стороны, не хотел бы, чтобы моему примеру следовали, потому что, если люди компетентные, нравственные будут уходить, это, наверное, не очень хорошо для правительства. Да и не было же задачи показать пример. Это мое решение в отношении самого себя. И все.

Никогда не думал об этом. И знаете… Я поэтому дорожил этим местом (заместителя министра экономического развития. — The New Times), что была возможность что-то сделать, не расшатывая систему.

К этому же можно относиться очень потребительски. Честь — это нечто, что ты можешь предложить.