Антон Буслов: человек и институт

Инженер-физик, урбанист, блогер, колумнист The New Times, он научил десятки тысяч людей в нашем отечестве чувствовать боль чужого им человека, сопереживать и объединяться ради его спасения. За ним не было ни благотворительной организации, ни фонда, ни НКО, ни богатого «дяди»: он один, лежа на больничной койке или в арендованной квартире в Самаре, Твери, а потом Нью-Йорке создавал, как он это сам называл, «города друзей»: в самом первом их оказалось 26 682 человека, в одном из последних — больше 70 тысяч. Столько людей переводили ему средства на его борьбу с раком. То, что раньше в России было уделом отдельных богатых или знаменитых людей, вдруг стало нормой для тех, кто жил от зарплаты до зарплаты, но считал для себя важным перевести на личный счет Антона 500, 1000 рублей: «Через два дня зарплата, и сразу переведу», — обычный комментарий в его Живом Журнале с ником mymaster — сам себе хозяин. И ничего не просили взамен — только ждали вестей с его фронта и его каждодневного и ежечасного поля боя. Так Антон стал Институтом, формирующим правила взаимопомощи людей, ничего не ждущих от государства и ни о чем его не просящих, так, ни разу не написав слова «мораль», «нравственность», он закладывал норму, суть которой — люди тем и отличаются от животных, что способны совершенно бескорыстно подставить плечо, поддержать (причем, непублично) того или тех, кому сейчас труднее и требуется помощь. Важность этого для нашего переполненного агрессией и ненавистью, почти гоббсианского общества (когда каждый находится в состоянии войны с каждым) невозможно переоценить.

Об истории своей болезни он рассказал мне в Нью-Йорке год назад, в июле 2013 года, когда мы впервые увиделись. К тому времени он уже восемь месяцев, с ноября 2012-го, публиковал свой дневник на заключительной полосе журнала, мы часто переписывались и говорили по телефону: он был всегда корректен, предельно сдержан и закрыт. Свои колонки всегда присылал в среду вечером, переписывал, если что-то надо было прояснить, на вопросы «как дела?» или «как себя чувствуете?» отвечал с неизменной иронией и веселостью — «да вот, вчера чуть не помер, но мне успели вколоть — следовало название лекарства, — и теперь я вполне» или: «кровь как вода, тромбоциты просели, гемоглобин… — следовали какие-то умопомрачительно низкие цифры, с которыми не живут, — но зато сегодня заканчиваю проект транспортной реформы для…». Так вот, Нью-Йорк. Сдуру я повела его в один из лучших китайских ресторанов города — мне хотелось внести какую-то яркую краску в его жизнь, сосредоточенную между квартиркой в Hope Lodge (домик надежды) Американской онкологической ассоциации (жилье ему выделили бесплатное) и офисом врача, готовившим Антона к трансплантации костного мозга (операцию удалось провести только 15 января 2014 года). Антон практически ничего не ел, аккуратно выбирая кусочки курицы, на которые счастливо не попал соус, и было видно, что жесткий ресторанный стул не для него — опухоли уже серьезно подпортили ему позвоночник. Передо мной сидел, а потом шел рядом по улицам (ходить ему было легче) умный, с прекрасной русской речью и очень глубокий человек, и держался он с поразительным для ежеминутно страдающего человека достоинством. Он закончил физфак Воронежского университета, потом закрытый спецфак МИФИ (куда поступил потому, что влюбился в девочку, которая жила в Москве, — это уже после его смерти мне рассказал старший брат Антона, Дмитрий), работал с космическим аппаратом «Коронас — Фотон» на международном проекте по изучению Солнца, решил какую-то жутко трудную проблему, в результате чего ученые в разных концах мира таки сумели получить телеметрию с Солнца. Потом по личным обстоятельствам (любовь) переехал в Самару. Там в 2011-ом году заболел — казалось, просто простуда с температурой, которая, однако, никак не заканчивалась. Короче, после нескольких больниц, включая инфекционную в Москве на Соколиной горе, и нескольких рентгенов у него были обнаружены опухоли в грудине — они давили на легкие и мешали дышать. Диагноз — лимфома Ходжкина, вероятность излечения — 95 %. Дальше — Москва, Российский онкологический центр — «там научился давать взятки: чтобы записаться на КТ (компьютерная томография) надо было сначала записаться на рентген, а очередь на рентген — полтора месяца, а у меня опухоли растут». Параллельно занимался инфраструктурными проектами для Самары, был советником по транспорту мэра, вскрыл коррупционную сделку на 97 млн рублей: «Готовил аналитику, закидывал ее в гордуму, к проверенным депутатам, чтобы они вынесли ее на публику. Сделку удалось отменить. А я в процессе нет-нет да и проигрывал про себя фразу: «В России и за меньшие деньги убивают». А потом успокаивал сам себя: «А что мне? У меня же рак, депутат Х не страшнее этого»,— писал он в своем Живом Журнале.

В Самаре же, в страшной местной больнице, где в чистом боксе для больных, лишенных иммунитета, окна не закрывались, ему сделали первую трансплантацию костного мозга — тогда собственных клеток. Результат был нулевой. Еще он научился сам себе ставить капельцы (ни на больницы, ни на медсестер у него не было денег), перевязывать себя, вводить лекарство в вену, когда понимал, что еще пара минут и он потеряет сознание: «Рак — это не только болезнь. Рак это еще и множество важных уроков, в том числе и жизненных», — позже писал он в одной из своих колонок. Параллельно читал все, что мог найти о своей лимфоме, о доступных и разрабатываемых лекарствах, о последствиях и — выстраивал стратегию выживания. Еще до первой химиотерапии занял денег и сохранил на будущее сперму — очень хотел детей — даже, если ему не суждено будет ребенка увидеть.

В апреле 2012 года услышал вердикт: вам осталось полтора — два года. Ему тогда было 28 лет. Он оказался в числе тех 5 %, у которых лимфома Ходжкина заканчивается смертью.

И тут доктор из Российского онкологического центра сказала ему о брентуксимабе — сравнительно новом препарате, который дает хорошие результаты при лечении его лимфомы. Одна беда: в России препарат пока не разрешен. И другая — курс стоит $150 тыс. 4 ноября 2012 года, в день своего 29-летия, он написал пост в своем Живом Журнале: «Я пускаю по кругу друзей шляпу, и мы собираем на продолжение этой чудной вечеринки, имя которой — моя жизнь».

Спустя 4 дня на его счету было 4 млн 327 тыс. 716 рублей. Средний перевод — 1000 рублей, самый большой, рассказывал он тогда в Нью-Йорке, был 75 тысяч. «В городе друзей 26 682 человека, — написал он в Живом Журнале. — Можно строить метро».

И тогда же он начал публиковать свой дневник в The New Times.

Потом были попытки привезти препарат в Москву, облом, переговоры с американской клиникой, срочное решение визовой проблемы — Антону поставили ее в американском консульстве аккурат в день католического рождества, когда консульство не работало, 25 декабря, перелет в Нью-Йорк, лечение и новый рост опухоли.

Он оказался в тех 25 %, на которых препарат не подействовал.

Оставался последний вариант: пересадка костного мозга от здорового донора. Забегая вперед, донором стала его младшая сестра, Настя, у которой самой ворох болезней, включая рассеянный склероз: она передвигается на инвалидной коляске, из-за которой ей пришлось бросить, чуть-чуть не доучившись, мехмат МГУ (с пандусами там была проблема) — закончила дома, по дороге выучив еще и корейский язык. Как думает… как думал Антон, болезнь сестры (если и не его тоже) — результат чернобыльского радиоактивного хвоста, который залетел в Воронеж, где жили (и живут сейчас) их родители.

Хорошо сказать — «нужна трансплантация»: лечение в США без медицинской страховки не просто дорого — фантастически дорого.

И снова он попросил помощи читателей своего Живого Журнала и The New Times. $180 тыс. были собраны снова за 4 дня: «в городе друзей теперь живет 33 001», — подвел итог Антон. Средний перевод был уже 4 тыс. рублей, недостающие $75 тыс. пришли от известной светской писательницы Божены Рынски и ее мужа, одного из создателей старого НТВ, Игоря Малашенко. «Божена написала мне»,— рассказывал он тогда в Нью-Йорке. Еще там, в Нью-Йорке, он говорил о городских проектах, которыми был увлечен, объяснял, чем ужасны подземные переходы в Москве (они непреодолимы для стариков и инвалидов), о том, что светофоры на пешеходных переходах («зеленый» меньше полутора минут) — тоже беда, объяснял, почему остов деревьев в Нью-Йорке посыпан гравием и обнесен решеткой (чтобы пыль не втягивалась в воздух, которым дышат люди) и почему в мокрое время года здесь нет слякоти на тротуарах (точно рассчитанный наклон). Мне кажется, эти его городские проекты, которыми он занимался даже после вливания высокотоксичной химиотерапии, были мотивированы не только и даже не столько интересом ученого — так он отдавал долги тем десяткам тысяч совершенно незнакомых ему людей, которые ему помогали.

В своих колонках Антон неизменно был оптимистичен (за исключением, возможно, самых последних), даже когда ему было очень плохо: «я намерен выжить» — это был его лозунг. Нет, он не считал, что должен обязательно продуцировать надежду, просто полагал, что не имеет права слишком «грузить» читателей — у каждого и без того ворох своих проблем. Да и к душевному эксгибиционизму он не был склонен. Лишь однажды, в телефонном разговоре в конце июня, когда врачи его окончательно приговорили — «время дожития 1—6 месяцев», — Антон в ответ на какие-то мои ободряющие слова ответил: «кто бы понял меня». Думаю, он хотел сказать, что мало кто по-настоящему может понять, каких мучений стоила ему эта борьба с безнадежностью и что это такое — умирать в 30 лет.

Из письма Антона 31.08.2013 г:

«Евгения Марковна, мне меньше всего бы хотелось создать у Вас впечатление того, что я идиот. Но сейчас я вынужден буду это сделать, потому что ответ на ваш логичный и простой вопрос (вопрос был: «сколько еще необходимо денег?»)? «Не знаю» (и я это произношу уже с нотками ужаса)/…/

Сегодня новости две:

1) Я был у врачей, потому что шея резко пошла в рост. Опять: ( Это значит или что химия не сработала, или что сработала, но некоторое время будут два процесса, конкурирующих друг с другом, и какой победит, станет ясно позже. В результате меня посадили на дексаметазон, и в среду назначили апойтмент для решения вопроса, что теперь делать.

2) Я был в финансовом отделе: минимальный в истории счет за трансплантацию у них был $270 тыс., максимальный $900 тыс. Но медиана —$350 тысяч. Чтобы было веселее (а то было не очень), из Воронежа мне родители сообщили, что у сестры ухудшилось состояние с почками… впервые за десять с лишним лет /…/ Если камень — то это операция, значит сроки, и значит ее общее состояние, которое поставит под сомнение разумность ее использования в качестве донора. Если она не донор, то у меня не будет родственного донора, и клиника в НЙ ничего не сможет делать.Вчера с женой вечером, глядя на то, как растет шея, думали — я до утра доживу, и мы сможем сэкономить на госпитализации, пешком сходив в офис, или шея вырастет уже ночью так, что придется вызвать скорую. И я готовил ей телефоны и прочее куда звонить, а она спрашивала в каком случае, и я объяснял, что, вероятно, буду закашливаться во сне… и тогда это надо будет очень быстро. А она смотрела на меня круглыми глазами… и кажется такими темпами у меня скоро не будет жены… Так вот я честно скажу — что никому кроме вас я это не описываю, потому что никто не представит, что это реальность. Все подумают, что я идиот. А я несмотря на все, и даже обезболивание морфием, все еще нет. И я совершенно четко понимаю — что это НЕЛЬЗЯ писать никому, потому что это не дает ответа на вопрос, что делать/…/»

Что делать было понятно. В третьем его сборе денег в интернете участвовало уже 70 тыс. человек, «таким образом, на второй из двух станций метро в городе моих друзей (обещал открыть к семидесятитысячному жителю) мы приступаем к вкручиванию лампочек», — 25 сентября сообщил в Живом Журнале Антон. Плюс — помощь семьи Зиминых (а кто бы сомневался?), участие одного крупного российско-американского промышленника и одного высокого чиновника, пришедшего во власть из бизнеса (они просили своих имен не называть). Так было собрано около $700 тыс.

После того как проблема финансов была решена, клиника в Нью-Йорке начала подготовку Антона к трансплантации.

В октябре случился сепсис, Антон впал в кому, у него отказало практически все: легкие, почки, печень. Шанс выжить был меньше 10 %. Случилось чудо — Антон выжил, и колонка, которую он написал, как только вышел из комы, называлась «Я счастливый человек». Казалось — или хотелось верить — он, наконец, поймал бога за бороду. 15 января 2014–го — операция по трансплантации костного мозга, две недели страшных болей, вся глотка, все внутри было осыпано язвами — результат полного отсутствия иммунитета, выдержал (писал: «я знаю, что мне предстоит»), выписали из госпиталя, сделали анализы, пункцию, компьютер, ПЭТ. «Лимфомы больше нет»,— вполне буднично написал он 1 мая. «Поздравляем вас с днем рождения»,— говорили врачи.

Спустя две недели с небольшим у него перестал закрываться глаз, перестало слышать ухо и был парез лица. Метастаз ударил по центральной нервной системе, опухоль пошла в мозг. Таких случаев в истории медицины описано 18—20. Он оказался одним из них. «Врач сказал, что меня постепенно парализует. Последним, скорее всего, умрет мозг»,— ровным голосом говорил он мне по телефону. «Антон, но вы же всегда выкарабкивались!— скулила я. — Я ученый, и я обязан честно оценивать результаты, — отвечал он. — Даже, когда эти результаты свидетельствуют, что я скоро умру».

Я снова была у него в июле. Это был уже другой Антон.

Я ищу последнюю фразу и не нахожу ее… Две трансплантации, 12 химиотерапий, два или три курса радиационного облучения. 30 лет. Могилы у него не будет — так просил.

P.S.: Журналист «Эхо Москвы» Ирина Воробьева написала в своем Фейсбуке : «Спасибо тебе, Антон. Ты изменил жизнь очень многих людей. Десятки тысяч человек читали твои колонки и начинали верить. И начинали двигаться. Вставали. Крутили вместе с тобой эту планету».