26 октября в московской галерее «Дом Нащокина» открывается выставка Владимира Любарова «Физкультпривет!» Известный художник, отказавшийся от жизни в столице и переехавший в деревню, рассказал о себе корреспонденту The New Times
|
Жизнь идет своим чередом, и я как бы в ней не участвую. Я всегда был просто художником. Когда-то я работал в журнале «Химия и жизнь». Меня выгоняли из него, называли диссидентом, антисоветчиком.
Всегда радуюсь, если просто что-то увижу. Новое, неожиданное, смешное. И, увидев, не объясняю это словами, а просто сажусь и начинаю рисовать.
Я дитя советской власти, застойного периода. Но никогда не умел петь в общем хоре. Пою все время о своем. Меняются идеалы, меняется мода, меняются нравы, но, как шарманку крутит шарманщик, так и я пою о своем. Я людей не осуждаю и не умею осуждать, но и любить особенно не умею. Выжить и мне, и людям вокруг меня помогает улыбка, ирония.
На моем творчестве сказалось влияние наивного искусства — обожаю Руссо, Пиросмани, русский лубок. Но в наивного художника я, конечно, немного играю. Все-таки я получил профессиональное художественное образование и знаю, как строится перспектива и что голова у человека укладывается в туловище семь раз, а не четыре. Однако сейчас я уже вполне сросся с наивным искусством и уже не отделяю себя от него.
Есть и влияние актуального искусства. Я человека часто помещаю в экстравагантные условия — ему там не так уж и вольготно жить. То я заставляю его танцевать в чистом поле, то он в костюме и галстуке качается на качелях, то он среди ночи гуляет по крышам. А теперь вот еще и заставил заниматься спортом. Пусть попрыгает.
Я иногда себя спрашиваю: для чего я живу, бегаю, суечусь? По большому счету — ни для чего… Вот будет выставка. Многие люди придут. Кто-то пожмет плечами, кто-то порадуется, кто-то улыбнется. Мне приятно — я для чего-то существую.
У Платонова есть такая фраза: «Но опять непонятно, каким образом жизнь победила». Я хочу быть частицей той жизни, которая побеждает, а не той, которая пытается саму себя исковеркать. Исковерканной жизни больше в городе. В деревне жизнь гармоничней, потому что люди в целом добрее и терпимее. Да, они могут напиться, могут подраться, мне в зубы дать и обворовать мой дом. Но в них есть искренность и по большому счету беззлобность.
Это неправда, что деревенские люди ограниченные — они просто другие. Самодостаточные. А может, просто мне с соседями повезло. Они мне все помогали. Отзывчивостью меня деревня и подкупила. А город осточертел своими бурями, страстями и… безразличием. Деревенские стали моими друзьями. И мне по-прежнему с ними интересно. В отличие от меня, они знают, для чего живут.
То, что я делаю, воспринимается разными людьми по-разному. Одни говорят, что художник нарисовал страшный мир, у меня страшная деревня. Говорят серьезно, обоснованно… Я даже начинаю верить в то, что такой страшный мир я нарисовал. Другие говорят, что картины Любарова — это веселый праздник. Я это тоже не очень понимаю. Некоторые говорят, что я добрый, некоторые, что я злой. Это всего лишь индивидуальное восприятие. Я не добрый и не злой. Я — наблюдательный.
