Елисейский роман

Франсуа Олланд, согласно последним опросам, пользуется поддержкой лишь 13 % французов — никогда еще в истории Пятой республики рейтинг президента не падал так низко. Причины — рост безработицы, налогов, цен. Но не только. Удар по имиджу президента, уверены политологи, нанесла и только что вышедшая книга его бывшей гражданской жены, журналиста Валери Триервейлер «Спасибо за это мгновение»*. The New Times публикует выдержки из книги, которые позволяют увидеть закулисье людей власти, книги, уже ставшей бестселлером: за первые две недели продано 442 тыс. экземпляров, которые, согласно подсчетам газеты «Фигаро», принесли автору €1,3 млн.

В 2012 году Валери Триервейлер стала первой леди Франции, которая не состояла в официальном браке с президентом. Такого в истории Франции еще не было. Париж, 6 мая 2012 г.

Книгу о своих отношениях с президентом Франции Валери Триервейлер написала после того, как он изменил ей с актрисой Жюли Гайе. История стала достоянием широкой публики 10 января 2014 года, когда журнал Closer опубликовал на своей обложке фотографии Франсуа Олланда, уезжавшего на мопеде с рю дю Сирк, где жила актриса. Это был не первый адюльтер президента-социалиста: ради Триервейлер Олланд бросил свою бывшую гражданскую супругу Сеголен Руаяль, кандидата от Соцпартии на президентских выборах 2007 года, с которой у него четверо детей.

Президент-лжец

Первый сигнал дошел до меня в среду утром (8 января 2014 года. — The New Times): подруга-журналист предупредила меня эсэмэской: «Closer выходит в пятницу с фотографией Франсуа и Гайе». Я что-то коротко ей ответила, не чувствуя себя сильно раздосадованной: эта сплетня отравляла мне жизнь вот уже несколько месяцев. Об этом говорили, потом переставали говорить, потом начинали говорить снова, но я никак не могла в это поверить. Я отправила сообщение Франсуа (Олланду), ничего не добавив от себя. Он тут же ответил: «Кто тебе это сказал?» — «Какая разница. Вопрос ведь не в этом. Вопрос в другом — могут тебя теперь в чем-то обвинить? Или нет?» — «Нет, ни в чем».

Что ж, хорошо. Он успокоил меня…

Во второй половине дня слухи продолжали распространяться. Мы поговорили с Франсуа после обеда, потом вместе поужинали, но этой темы не касались. Да и был ли в этом смысл: мы ведь уже ругались из-за этой сплетни, к чему начинать заново?

На следующий день я получила эсэмэс еще от одного своего друга, тоже журналиста: «Привет, Вал, сплетня про Гайе опять у всех на слуху, завтра она будет на первой полосе Closer, ты должна быть в курсе». Я снова переслала сообщение Франсуа. На этот раз он мне не ответил вообще — он был в отъезде, на военной базе Крей под Парижем.

Я попросила одного из моих старых друзей, у которого было много контактов в желтой прессе, поразузнать, что происходит на самом деле. А в Елисейский дворец тем временем уже названивали журналисты из самых разных редакций. В президентской пресс-службе ломали голову над тем, что и как отвечать на вопросы об этой гипотетической журнальной обложке.

Утро я провела с близкими людьми. Потом был запланирован обед с сотрудниками яслей при Елисейском дворце — мы укоренили эту милую традицию в прошлом году. Месяц назад мы с родителями малышей вместе отмечали Рождество — я и Франсуа дарили подарки, потом он, как обычно, быстро ушел, а я осталась еще на какое-то время, чтобы со всеми поговорить. Вообще, я была необычайно счастлива в этой мирной гавани…

Итак, обеду с сотрудниками яслей я, как обычно, была очень рада, но во время самой трапезы была напряжена, словно чувствовала приближение какой-то опасности. Директор яслей встретила нас у входа, что с другой стороны рю де Элизе. Со мной был Патрис Бьянкон, мой старинный коллега из RFI («Радио Франс Интернасьональ». — The New Times), ставший моим верным помощником — руководителем секретариата первой леди. Когда мы приехали, я вытащила из сумочки два моих мобильных телефона: один для работы и общественной жизни, другой — сугубо личный, для Франсуа, детей, остальных членов семьи и близких друзей. В яслях накрыли праздничный стол, лица у всех светились радостью. Я, как могла, скрывала охватившее меня чувство тревоги и положила мой личный телефон рядом с тарелкой. Пока Фред, шеф-повар яслей, подносил нам блюда, воспитательницы, сменяя друг друга, присаживались за стол рядом с детьми.

В 2015 году ясли при Елисейском дворце — а через них прошли более 600 малышей, в том числе дети президента (Олланда) еще в то время, когда он работал в Елисейском дворце консультантом, — отметят свое 30-летие. Я, будучи к тому же еще и представителем фонда France Liberté, взяла организацию этого юбилея на себя. Мы начали готовиться к нему загодя, и я даже придумала собрать по этому случаю вместе всех бывших «елисейских младенцев», которые уже выросли. Проработав почти четверть века в «Пари-матч», я прекрасно представляла себе милое групповое фото во дворе Елисейского дворца, которое получилось бы по итогам этой трогательной встречи. Мы хотели дать яслям имя Даниэль Миттеран (супруга президента Франции Франсуа Миттерана, 1981–1995. — The New Times), которая и открыла их в октябре 1985-го. Когда за столом зашел разговор о юбилее, я пообещала быстро связаться с Сильви Юбак, начальником секретариата Франсуа Олланда, чтобы согласовать и утвердить проект и бюджет мероприятия.

И тут мой мобильный телефон завибрировал. Это была эсэмэска от того приятеля-журналиста, которому я поручила нарыть информацию про готовящуюся публикацию в Closer. Он подтверждал: на обложке журнала будет фотография Франсуа у дома Жюли Гайе.

Президент Франции Франсуа Олланд выходит в мотоциклетном шлеме (слева) из дома своей любовницы, актрисы Жюли Гайе (справа). На скутере — телохранитель Олланда. Closer, 10 января 2014 г.

Сердце мое в этот момент было готово выскочить из груди, но я изо всех сил старалась ничем себя не выдать. Я протянула телефон Бьянкону, чтобы он прочитал сообщение. От него у меня нет секретов: «Посмотри, это по поводу нашего дела», — тихо сказала я. Мы с Патрисом друзья уже больше 20 лет и понимаем друг друга с полуслова. Я снова попыталась сделать хорошую мину при плохой игре: «Давай обсудим это чуть позже».

Я буквально заставила себя вернуться к разговору за столом (тут как раз все начали обсуждать эпидемию ветрянки в яслях), хотя эмоции переполняли меня. Продолжая кивать головой, я отправила эсэмэску Франсуа по поводу Closer: «Это больше не сплетня, это — факт». «Давай встретимся дома в 15.00», — тут же ответил он.

Чтобы дойти до «дома», мне нужно было лишь пересечь узкую улицу, но эта улица стала самой опасной в моей жизни, хотя ни одна машина не может заехать сюда без специального пропуска: охватило такое чувство, будто мне предстоит перейти с закрытыми глазами кишащую машинами автостраду.

Я быстро поднялась по лестнице, ведущей в наши личные апартаменты. Франсуа уже ждал меня в комнате, из больших окон которой открывался вид на парк со столетними деревьями. Мы сели на кровать — каждый на той стороне, где он обычно спит. Я не смогла произнести ничего, кроме: «И что?»

— Это правда, — ответил он.

— Что — правда? Ты спишь с этой девушкой?

— Да, — сказал он и прилег, опираясь на руку, на бок.

Мы были так близко друг от друга на этой огромной кровати. Я никак не могла поймать его взгляда, он постоянно отводил глаза в сторону. А у меня было столько вопросов: «Как это случилось? Почему? Когда началось?» «Месяц назад», — соврал он мне.

Я сохраняла спокойствие, не было ни нервного срыва, ни криков, ни разбитой посуды, о которой стали рассказывать потом, приписывая мне ущерб чуть ли не на миллионы евро, — я в тот момент вообще не понимала масштабов случившейся со мной катастрофы. Я предложила ему вариант спасения: как насчет того, чтобы солгать, что он ездил к ней просто поужинать? Нет, это невозможно, потому что он уже знает: фото сделано утром, после ночи, проведенной на рю дю Сирк. Тогда почему бы не провернуть все по сценарию Клинтона: публичные извинения и обещания больше с ней не встречаться? Что касается нас, продолжала я давать подсказки, то мы можем все начать сначала — я в тот момент была еще не готова потерять его.

Но лжи оказалось куда больше, чем я изначально думала, правда понемногу выходила на поверхность. Он признался: связь с Гайе — более продолжительна. Не месяц? Так сколько? От одного месяца мы перешли к трем, потом к шести, потом, наконец, к году.

«У нас ничего не получится, ты никогда не сможешь меня простить», — сказал он.

Президент-мот

Я водила его в спальные районы, в предместья, жизни которых он совсем не знает, — он, президент, которого выбирали бедняки. Он надевал бейсболку и солнечные очки и ходил со мной по магазинам-дискаунтерам, где продают продукты с истекающим сроком годности.

Я хотела, чтобы он видел реальную жизнь, действительность, с которой повседневно сталкивается та часть французов, у которых каждый евро на счету и которые не знают, как свести концы с концами. Он же предпочитает вообще не есть, если еда оказывается не самого лучшего качества; отказывается от моей клубники, если это не сорт «гаригуэтта»; даже не прикасается к картошке, если она не из Нуармутье; и выбрасывает мясо в мусорное ведро, если оно продавалось в вакуумной упаковке.

Он так мало знает о подлинной цене вещей! Сколько раз я слышала, как он говорил: «Это недорого», — про продукты или вещи, которые были баснословно дороги!

Я в то время (романа с Олландом) уже неплохо зарабатывала. И хотя тратить приходилось довольно много, все-таки были еще и дети, в финансовом отношении я чувствовала себя защищенной. Но что бы ни происходило, как бы удачно ни шли дела, я не могла заставить себя покупать вещи, цены на которые казались мне запредельными. Разница в нашем (с Олландом) социальном положении была невероятна. Он надо мной подшучивал, называя меня Козеттой. Он не понимал моего отношения к деньгам, у него это в голове не укладывалось, он-то никогда ни в чем не нуждался. Ему всегда было нужно самое лучшее, ничего кроме самого лучшего. Ему нравились большие рестораны, в то время как я предпочитала бистро, он любил гранд-отели, тогда как мне было хорошо в небольших гостиницах.

Но он был такой не во всем. К примеру, его не слишком волновало то, как он выглядит. Он вполне мог покупать рубашки и ботинки в супермаркете. После их официального расставания с Сеголен Руаяль в июне 2007 года, та попросила его вывезти личные вещи из их квартиры — в штаб-квартиру Социалистической партии, и я разбирала там его чемоданы. Большую часть его одежды, включая кожаные куртки и потертый черный бархатный костюм, который так ему нравился, я отдала в «Эммаус» (благотворительная организация. — The New Times). Были выброшены вон из шкафа и рубашки с короткими рукавами. Мы накупили ему новой одежды.

Три года спустя, когда он похудел на 15 кг, мне пришлось повторить операцию по тотальной смене его гардероба в пользу «Эммауса». Впрочем, сегодня он снова располнел и вполне мог бы еще донашивать те костюмы и рубашки. Но уже поздно. По всему Парижу, ни о чем не подозревая, расхаживают в бывших костюмах президента Республики десятки мужчин, одевающихся в «Эммаусе».

Олланд любил передвигаться по Парижу на скутере. 11 мая 2012 г.

Президент-сноб

Я помню, как однажды вечером после рождественского ужина в Анже, который организовала моя мама, и на который собрались все мои братья и сестры, их супруги, племянники и племянницы — всего 25 человек, — Франсуа повернулся ко мне с презрительным смешком: «Какие-то они все-таки все от сохи, эта семья Массоно (девичья фамилия Валери Триервейлер. — The New Times)».

Эта фраза прозвучала как пощечина. Она обжигала меня несколько месяцев кряду. Как Франсуа мог так говорить про мою семью! «От сохи, семья Массоно»… Это, между прочим, типичная семья — из тех, кто за него голосовал!

Я долго не решалась предать огласке эту историю, которая так хорошо показывает, что из себя представляет этот человек. Не решалась еще и потому, что она ранит моих близких — ведь они были так счастливы познакомиться с ним и так гордились тем, что могут принять его у себя. Но сейчас я хочу очиститься от всей этой лжи и закончить эту книгу так, чтобы не осталось ничего недосказанного.

Я прошу у вас прощения, родные мои, за то, что любила человека, который мог так ухмыляться по поводу «Массоно — от сохи». Я горжусь вами. Ни один из моих братьев и сестер не сбился с пути. Кто-то добился в жизни большего, кто-то меньшего, но мы умеем держаться за руки и любить друг друга, мы знаем что у слов «семья» и «сочувствие» есть смысл, в то время как для Франсуа это абстрактные понятия. Он ни разу не пригласил в Елисейский дворец ни отца, ни брата. Он желал для себя необычной судьбы — президента в гордом одиночестве.

Кстати, а где надо родиться, чтобы не быть «от сохи»? Это правда: в моей семье никто не закончил ни Национальную школу управления (ENA — один из самых престижных вузов Франции, Франсуа Олланд закончил его в 1980 году. — The New Times), ни Высшую школу коммерции Парижа. Ни у кого из нас нет своей клиники, никто не занимается недвижимостью, как отец Олланда. Ни у кого нет владений в Мужане на Лазурном берегу, как у него. Никто из нас не занимает высоких постов — как те люди, с которыми он дружит с тех пор, как получил свой диплом в ENA. Массоно — это семья скромных французов. Скромных, но гордых тем, что она из себя представляет.

Но теперь, когда я больше не очарована им, те его слова, брошенные таким презрительным тоном, преследуют меня по пятам. Он говорит о себе как о человеке, который не любит богатых. На самом деле он не любит бедных. Он, политик левого толка, в частных беседах называет бедных «эти беззубые», гордясь при этом своим чувством юмора.

Я с горечью вспоминала о «Массоно — от сохи» и когда узнала, что во время своего романа с Жюли Гайе он посещал великолепный дворец ее родителей, наслаждаясь его фасадами XVII века и прекрасным парком. Здесь, конечно, испытываешь куда больше удовольствия, чем в многоквартирных социальных домах, выстроенных в бедных районах в провинциальных городах…

Вот вам образцовая семья, которая нравится Франсуа: дедушка — хирург, мама — антиквар, отец — известный врач и советник министров. Маленький мир вполне себе «бобо» (буржуа, богема. — The New Times), с утонченным вкусом, в котором супруги всегда известны, и все голосуют за левых, не зная при этом величины минимальной заработной платы. Тогда как среди моих знакомых немало людей, которые знают эту величину — просто по своей зарплате.

Потеряв статус первой леди, Валери Триервейлер превратилась в брошенную жену и миллионера. 7 мая 2014 г.