Тайна России

Давно дело было

Конец 60-х — начало 70-х. Вдруг (именно вдруг!) заговорили о Чаадаеве и о славянофилах. До этого Чаадаев шел в официальном советском контексте только как адресат юношеского пушкинского послания «К Чаадаеву» — «… И на обломках самовластья напишут наши имена!» «Философические письма», принесшие автору статус душевнобольного, никогда не вспоминались. Да и как их было вспоминать? «Иностранцы ставят нам в достоинство своего рода бесшабашную отвагу… они не видят, что этому равнодушию к житейским опасностям соответствует в нас такое же полное равнодушие к добру и злу, к истине и ко лжи…» (I-е письмо).

И появляется сенсационная (по теме!) книга Александра Лебедева «Чаадаев» в серии «Жизнь замечательных людей». Идет бурная полемика вокруг нее в «Вопросах литературы» (Вадим Кожинов и Александр Дементьев — член редколлегии добиваемого, но еще не добитого «Нового мира» Твардовского). Статья известного в те годы «молодогвардейского» (из одиозного журнала «Молодая гвардия») критика Чалмаева на «неославянофильские» темы — и статья-отповедь Дементьева весной 1969 года в «Новом мире». И обе — хуже! У Чалмаева — явная нехватка культурного кругозора и старательно скрытое тяготение… ну, скажем, к некоторым фобиям. У Дементьева — неприятие этих же фобий, но и переизбыток марксизма-ленинизма, антирелигиозный экстаз: церкви (а славянофилы с ней рядом) большевистская власть боится гораздо больше, чем любой внерелигиозной антисоветчины.

Потребуется еще один шаг в глубь времен.

В феврале 1967 года приезжаю в еще Ленинград — поработать в Рукописном отделе Пушкинского Дома над материалами фонда Булгакова. Моя приятельница дает адрес своего друга Сергея Беляева: у него можно остановиться. Прихожу по адресу — вижу двух мужчин с перевернутыми лицами. Это Беляев и А.М. Панченко, будущий академик. Мы незнакомы, но у меня хорошая рекомендация. Поэтому мне рассказывают, что только что прошли обыски и аресты. Это — дело ВСХСОН (мне совершенно тогда неведомой подпольной антикоммунистической организации — Всероссийского социал-христианского союза освобождения народа). И они ждут нежеланных гостей в любой момент…

Мы все трое ночуем в единственной крохотной комнате. Хозяин — на диване, Панченко — на полу, я — на единственной кровати. Спим одетые — в соответствии с ситуацией… Помню, как звонили рано утром в дверь, а мужчины нипочем не желали открывать. Пришлось мне. На пороге вместо гэбэшников — незнакомый светящийся улыбкой черноволосый юноша. Это был 22-летний Лазарь Флейшман, приехавший из Риги поработать в архивах Ленинграда, впоследствии — профессор Стэнфордского университета, автор книг о Пастернаке и т.д., и т.п.

А глава ВСХСОНа Игорь Огурцов получил неслыханный срок — 15 лет тюрьмы и лагеря плюс 5 лет ссылки «без конфискации имущества за неимением такового». (Ни он, ни трое «подельников» не были впоследствии реабилитированы: в ноябре 1996 года (!) Верховный суд России подтвердил — «осуждены все они обоснованно»).

В те же годы возникает острый интерес к Константину Леонтьеву — еще гораздо более неудобная для советской власти фигура, чем Чаадаев. Вообще «церковник» (гэбэшный термин). Но для нас с А.П. Чудаковым, в первую очередь, автор поразительно яркой и плодотворной работы о прозе Льва Толстого — о ее, представьте себе, поэтике! В 1971 году Чудаков процитирует ее в своей первой книге «Поэтика Чехова» — и друзья будут поражаться, как это цензура пропустила имя Леонтьева…

Вырождение национализма

Таков фон, на котором я движусь в 1970 году по Большой Пироговке в пединститут (тогда еще не декорированный под университет) на защиту незнакомого мне А. Янова — с «проходным» (диссертант, несомненно, долго ломал голову), но все равно взрывоопасным названием диссертации: «Славянофилы и Константин Леонтьев. Вырождение русского национализма. 1839–1891». Конечно, научного в точном смысле слова ожидать там не приходилось. Все косвенно, прикровенно, обиняками, зашифровано. Так зачем шла? Услышать своими ушами — а что сейчас можно публично сказать о Леонтьеве. Вот и все. Такими вещами мы пробавлялись — вместо нормальной научной жизни.

Защита шла обычным порядком. Отговорили оппоненты, объявили начало публичной дискуссии. Первый вопрос диссертанту из публики: «Почему вы взяли себе псевдоним?»… Помню, как кровь ударила мне в голову, я рвалась ответить вопрошавшему: «Из-за вас, антисемитов!» Спутники удержали: это было бы не процедурно, и скандал в любом случае был не нужен диссертанту… В 1974 году под давлением КГБ Янов уехал. Все годы занимался он в США выяснением, я бы сказала, тайны России. Ведь все у нас есть — весь мир может завидовать. А вот поди ж ты — никак не вырулим… Куда? Да к ненавистному многим европейскому стандарту! К примеру, к теплым сортирам — чтоб не на улице, а в каждом доме. Да хотя бы в каждой российской школе для начала!

Читала Янова время от времени — и не раз думала, что он перебарщивает насчет опасности национализма. Как не верила в 90-е годы, что в России вот-вот начнутся погромы (оказалась права), так не верила, что главная нам угроза — ненависть к Западу…

А сегодня, увы, прав Янов. Вырождался, вырождался национализм, да так и не выродился. Каждый день сегодня ораторствует с телеэкрана (те, кто смотрят, — свидетельствуют). Казалось мне порой, что Янов пишет о слишком очевидном, давно понятном, ломится в открытые ворота. Сегодня эти страницы его книг выглядят, увы, иначе… Ну кто мог себе представить, читая вышедший в 2009 году трехтомник Янова «Россия и Европа» (1462–1921), что Великую Реформу* в 2014 назовут преждевременной?

«… Власть в России всегда опаздывала, — писал автор трехтомника. — И всегда предпочитала неволю адаптации к требованиям свободы. <…> На полстолетия опоздала Россия с отменой крепостного права». Причина — вера в особость своего, неевропейского пути.

Кто же не знал, что запоздала? Что во многом из-за этого отстали мы от Европы… И вот — знакомимся с новейшей точкой зрения. Конец сентября сего года, председатель Конституционного суда Валерий Зорькин: «Наиболее провальной, по общему мнению специалистов, стала крестьянская реформа. <…> Что-то такая реформа очень болезненно обрушила в российском обществе. <…> При всех издержках крепостничества именно оно было главной скрепой, удерживающей внутреннее единство нации». Здесь оба слова хороши — и «издержки», и «скрепа». Напомним: «За 180 рублей продается девка двадцати лет, которая чистит белье и отчасти готовит кушанье. О ней, как и о продаже подержанной кареты и нового седла, спросить на почтовом дворе», «За излишеством продается пожилых лет прачка», а также «башмачник с женой, она шьет в тамбур и золотом, с сыном пяти лет, с грудной дочерью…» Да разве ж это издержки? Для нас-то, знающих, что такое Колыма и Магадан, и детские дома для детей «врагов народа». Одна сплошная скрепа. Зря, конечно, раскрепили — и дальше бы пущай скрепляла.

Не готовы к свободе

Реформа Столыпина, по разумению хранителя нашей Конституции, была еще более провальной, поскольку «отнимала у крестьян <…> общинную справедливость и предлагала взамен индивидуальную свободу, в которой почти никто из них не умел жить и которая лишала их общинных гарантий выживания». То есть пережевывается вновь говоренное и переговоренное столетием раньше! Да, и впрямь не умели! Но что из этого следует?! Не учиться, а оставаться навсегда на своей особой тропе? Как актуален стал сегодня Янов — с тем, что всегда казалось мне у него сильным преувеличением!.. Ну дальше, понятно, — прямой мыслительный путь к Августу 1991 года и последующим реформам. «Предложенный обществу президентом Ельциным и его правительством «рывок в капитализм за пять лет» оказался для широких российских масс (не дает покоя вдолбленный в вузе марксизм–ленинизм с его широкими массами трудящихся! — М.Ч.) шоком, вполне соразмерным шоку крестьян <…> 150 лет назад». И принесенный 1991 годом «тип социальной, экономической, политической, культурной жизни <…> очень широкие массы наших граждан лишь терпят как данность». Да… Спасибо, хоть бомбой не разорвали — дали своей смертью умереть.

А насчет «преждевременно» давно и лучше всех сказал писатель Вячеслав Пьецух — про один поселок, где происходит «обыкновенная светлая жизнь, основанная на уважении к личности человека.

— Знаете что, ребята, — сказал Комнатов, — это, может быть, и хорошо, но преждевременно.

— Конечно, преждевременно! — согласился с ним конопатенький. — Только уж больно пожить охота!..»