Выдающемуся режиссеру, руководителю всемирно известного «Театра на Таганке» Юрию Любимову исполнилось девяносто лет. В канун юбилея мэтр дал интервью корреспонденту The New Times
Юрий Любимов — Алисе Никольской
Фото: ИТАР-ТАСС
Мы не приучены к свободе. Когда нас выкинули из привычного строя и бросили нам сверху свободу вместе с помоями, мы оказались к ней не готовы. Общество застигнуто врасплох, и вот оно выкарабкивается из этого крушения «империи зла», как многие говорили. Конечно, у русских есть и доброта в натуре, но владычество этого дьявольского утопизма нам затуманило головы. И наша психика, я думаю, нездоровая...
Не все зрители это понимают.
Нет, что-то они все-таки видят. Уровень зрителя, конечно, разный, но слава Богу, это не стадо баранов.
Но все же люди стал обретать потерянные лица — ведь личность в царстве коммунизма стирается. Удивительно: бродя по всему миру, я увидел, что эта наша болезнь распространяется на весь соцлагерь… Из этого кризиса уже вышли и чехи, и поляки, и болгары, а наша «великая империя» так и болтается, плетется в непонятном направлении.
Ваши спектакли немного опережают время.
Слава Богу, что я с годами не завяз в болоте. «Таганку» постоянно хоронят, а она вот не умирает. Сейчас, правда, меньше стали хоронить. Но я не стал бы работать, если бы не чувствовал, что этот театр еще живой. А ведь очень много мертвых театров. Они делают вид, что они живые, но это не так.
Страшно смотреть, как живет большинство людей: многие не могут обрести духовную опору...
У верующих есть эта опора. Но когда вера превращается в фанатизм — это самое страшное. Затмение ума, как бывает затмение солнца. Опять получается, что мы, как дикари, считаем, что если зашло солнце, то это конец света. А оно опять появится, пока не будет всемирного катаклизма. Но это не меняет ценностей. Все равно мир прекрасен — просто тем, что он создан высшими силами. И поэтому люди так боятся умирать, даже в этой сложной, трудной жизни все оттягивают смерть. Только сошедшие с ума кончают с собой. Но любая религия считает это грехом. Тебе дали жизнь, и ты обязан ее прожить…
Но для некоторых сумасшествие есть своего рода спасение от жизни. Или это не спасение?
Нет, я думаю, что это не спасение, это просто болезненное счастье. Это слабость души. Люди хотят быстро все получить, но не любят работать. Смотрите, ведь процветают самые работящие нации, а мы любим болтать, рассуждать и очень любим требовать.
Этот раскол — просто разбой
Может, поэтому ваш театр и не умирает — ведь здесь идет постоянная работа?
Она по-разному идет. Все сделали, чтобы ее убить. Этот раскол — просто разбой. И самое тяжелое было, что наша пресловутая общественность не заступилась за театр, а позволила все это сделать. Где же все бесчисленные поклонники?
Существовать сейчас стало еще сложнее. Сейчас актеры все создают какие-то театры на троих, на пятерых и думают, что это театр. А это не театр. Бывает, что собирается несколько талантливых людей, но, как правило, они собираются, чтобы заработать деньги, а не для того, чтобы сделать что-то от сердца, выразить свое умение, свой настрой и так далее. Выходит, что все это халтура, как пузыри в дождь. И идет в нищей стране нескончаемый пир во время чумы. Этот образ стал уже банальным.
Но не для вас, если вспомнить поставленный вами спектакль...
Я давно поставил этот спектакль. И у нас, и в Швеции. Там очень хорошо играли артисты, многие даже лучше, чем мои. Там люди по-другому воспитаны. Они, например, понимают разницу профессий — что такое актер, а что такое режиссер. А наши актеры очень отличаются от западных: западный актер сделает и очень редко спросит, а наши все выясняют: а нельзя ли подругому? Я всегда говорю: ведь у режиссера в голове партитура, как у музыканта, есть законы композиции, решение пространства, стиля, жанра. Нет, наши артисты все норовят, чтобы ушел человек, который делает, а они сами найдут того, кто будет их гладить по головке. Все разваливается, как правило, по вине артистов.
«Процветают самые работящие нации, а мы любим болтать, рассуждать и очень любим требовать»
А оперные артисты по сравнению с драматическими более послушны?
По-всякому. Они послушны, но, как ни странно, очень немногие певцы вникают во что-то кроме своей партии. Это их общая черта с драматическими артистами. Их интересует только своя партия. Поэтому столько анекдотов про оперных артистов. Но все анекдоты меркнут по сравнению с реальностью. Часто они совсем беспомощны, и когда им помогаешь, то они тебе благодарны. Там гораздо больше дисциплины. Вообще на Западе больше дисциплины. А у нас... Лучше Достоевского не скажешь: дай русскому человеку карту звездного неба — он тебе сразу вернет ее исправленной. Мои спектакли идут долго, на это мне грех жаловаться. Вот «Тартюф» идет тридцать лет. Молодым, конечно, приходится дотягиваться, но я счел, что они должны воспитываться на высоких образцах: Мольер, Шекспир, Достоевский, Еврипид... Я считаю, что в спектаклях, как и в жизни, должен существовать ряд поколений, это полезно и для тех, и для других: старики тянутся за молодыми, за их энергией, а молодые присматриваются к мастерству — к тому, чего им недостает. Если бы у меня не было молодых, то при расколе, который произошел, театр вообще бы погиб.
Вы как-то сказали, что пригласили бы в свой театр молодых режиссеров, если бы было кого...
Но я всегда и приглашал. У меня работали и Фоменко, и Васильев, и Вилькин. Я давал им крышу, когда их выгоняли. И сейчас я стараюсь помогать, смотрю все время молодых.
Главное — форма
Что является для вас камертоном, по которому вы настраиваете спектакль?
Форма. По форме определяется, можно ли что-то сделать или будет сплошная дисгармония. Я сразу слышу фальшь, ибо поскольку я так долго отбирал текст, то я его про себя прочувствовал, проиграл за всех.
Помнится, когда одна молодая журналистка спросила, поставите ли вы что-нибудь новенькое, вы ей замечательно ответили: почему новое должно быть лучше старого?
В искусстве не бывает, чтобы оно планомерно развивалось по восходящей. Это глупость.
Если произведение искусства отображает того человека или группу людей, которые его создали, то и выходит нечто интересное.
Как вы думаете, почему театр умирает?
Люди перестают слышать, что делается за окнами. Их время уходит, и догнать время они не могут. Не могут искать новые, неконсервативные формы — это всегда очень трудно. Они боятся потерять лицо, а когда человек боится потерять лицо, он его обязательно потеряет. Он закрепощает себя собой. И тогда — тупик. Художник должен все вбирать в себя, а если он замыкается, то теряет своего зрителя.
Фото: РИА Новости
Из книги Евгении Абелюк «Таганка: личное дело одного театра»
(М., «Новое литературное обозрение». 2007 г.)
«После того, как театр получал разрешение на постановку, начинались репетиции. Конечно, они тоже оставались под контролем. В процессе работы специально для чиновников устраивались прогоны спектаклей. Об одном из посещений театра «высокими» гостями вспоминает писатель Борис Можаев — это была репетиция спектакля «Живой» по его повести: «Вдруг в театре звонок: едет министр! Вошли Екатерина Алексеевна, меховая доха у нее с плеча свисает, свита из 34 человек. Из зала выставили всех, чтобы и мышь не проскользнула. Едва кончился первый акт, Фурцева крикнула:
— Автора — ко мне! Послушайте, дорогой мой, — говорит она, — с этой условностью надо кончать!
— Да что здесь условного?
— Все, все, все, все! Нагородил черт знает что. Режиссера — сюда! Режиссер, как вы посмели поставить такую антисоветчину? Куда смотрела дирекция?
— Дирекция — за.
— А партком?
— И партком — за.
— Так. Весь театр надо разгонять. В этом театре есть Советская власть?
— Есть, — ответил я, — только настоящая. А ту, что вы имеете в виду, мы высмеиваем…»
Реплика Ю. П. Любимова: «Сначала проверяющие приходили ко мне по пять человек, потом по двадцать, а потом и по сто. Они знали, что спектакль нужно снять, потому нужно его и поглядеть»
