Должность есть, но пойми — я сам по себе взят сюда не для того, чтобы принимать решения. Это не та должность, мы — лишь оформляем решения», — говорил автору, попыхивая сигареткой, заместитель министра в одном федеральном министерстве. С момента этого разговора прошло, кажется, два или три года. Курить с тех пор все бросили, отсутствие возможностей у замминистров оказалось преувеличением. Впрочем, в 2012 году, когда значительная часть министров правительства Владимира Путина переехала в просторные советские кабинеты администрации президента, разговор был совершенно уместен — Белый дом переезжал в Кремль, туда же перемещался центр принятия решений, за правительством Дмитрия Медведева сохранялась исполнительная власть в техническом смысле — власть исполнять указания главы государства в нашей суперпрезидентской, как формулируют политологи, республике.
В начале 2015 года формально не поменялось ничего. С другой стороны, фактически поменялось так много и так незаметно, что осознать эти перемены мало кому удается. Заместители министра в 2015 году — куда как более важные персоны, нежели в 2012 году, не говоря уже о министрах.
Государев холоп
Если ранее принципиальное отсутствие согласования государственно-правового управления администрации президента, возглавляемого легендарной Ларисой Брычевой, ставило крест на продвижении любого проекта нормативного акта, разрабатываемого в коридорах власти, то теперь администрация президента совсем не та. Татьяна Голикова давно и с успехом обнаружила, что центр силы проще создавать в Счетной палате, Эльвира Набиуллина воюет с правительством за независимость возглавляемого ей Центрального банка. Как институт Администрация президента более всего обсуждается разве что в связи с Вячеславом Володиным, да и то в основном потому, что сфера публичной политики до сих пор остается фантомной болью всей российской оппозиции. То, что в законодательстве РФ по-прежнему нет закона об Администрации президента, снова естественно — зачем, нужен закон, если есть сам президент?
По той же причине заместитель министра в правительстве Дмитрия Медведева может быть более влиятельным на какой-либо период, нежели вице-премьер. Министру экономики Алексею Улюкаеву не так давно пришлось даже писать форменное прошение президенту, чтобы его собственному заместителю, главе Росимущества Ольге Дергуновой объявили выговор. Выговор объявлен — впрочем, скорее потому, что параллельно на Дергунову пожаловались президенту чиновники реформируемого Роскосмоса, с которым она не согласовывала землеотводы, и руководство олимпийского проекта — Росимущество затянуло с передачей Олимпийскому университету здания в Сочи. Жаловались, естественно, Владимиру Путину — а кому еще?
Собственно, должности как таковые уже не важны. Власть в России более не взирает на чины. Если тобой интересуется президент — власти столько, сколько нужно. Если твой проект неинтересен президенту, он не давал по нему поручений, он не собирает регулярных совещаний по твоему вопросу в Ново-Огарево — то плевать, как называется твоя должность.
Примерно то же самое можно сказать и о Федеральном Собрании: статус собеседника президента может мгновенно перенести сенатора из Совета Федерации куда угодно — от прокуратуры до представительства в международных организациях, главное — дело. Декларируемый открыто прагматизм российской власти в 2015 году в какие-то минуты уравнивает все чины, аннулирует все предыдущие заслуги и достижения, делает смешным наличие профессионального опыта и track records. Один из самых распространенных вопросов — кто такой первый заместитель руководителя аппарата правительства Максим Акимов? Ведь его имя теперь так часто появляется в переписке президента — может, его начальнику Сергею Приходько стоит беспокоиться? Ведь чины неважны, важно проектное мышление и функционал.
Отсутствие в России непрезидентских проектов, по крайней мере на федеральном уровне, с 2014 года дополняется множеством других весьма ярких черт государственного устройства, которые мало понимаемы политологами, но зато, кажется, были бы весьма интересны историкам, если бы это происходило пять веков назад. Да, собственно, и нам, наблюдая все это, приходится порой просто тереть глаза в недоумении. Процесс разрушения институтов в России в сочетании с постоянной адаптацией институциональных огрызков к текущей политической ситуации действительно привел к невероятному результату: де-факто более всего конструкция власти в России отвечает описаниям абсолютной монархии. Причем совершенно не образцов XVII–XIX века, в которой институциональное строительство медленно, улиточьим шагом, но осуществлялось — а первой половины XVI века, времен Василия III и Ивана IV до Земского собора. Дело не в правовой конструкции власти, а в политических практиках — в ситуации, когда за пределами государевой воли в России не могло происходить вообще ничего, как это сейчас, страна действительно не оказывалась в течение последних пяти веков.
Кремль, 23 декабря 2014 года. слева направо: министр обороны Сергей Шойгу, министр иностранных дел Сергей Лавров и Его Величество
Царство по стечению обстоятельств
Если бы автору была интересна именно политическая спекуляция, то можно было бы найти и более плодотворные исторические аналогии. И, разумеется, любые аналогии хромают. Тем не менее дублирование паттернов властных практик — это то, что сложно игнорировать. В конце концов, дело не только в принципах документооборота и кадровой политики. Если пять-шесть лет назад упоминание «поручения президента» в публичных интервью было в устах крупного чиновника чисто политической уловкой, то теперь то же самое упоминание — это просто констатация факта: поручения Владимира Путина не могут быть предметом обсуждения, тогда как действия вне поручений президента — так или иначе своеволие и в этом качестве должны пройти проверку через вынесение вопроса на уровень президента. Любое действие в государстве может осуществляться либо в развитие воли монарха, который юридически безответственен (нынешняя государственная машина в принципе не в состоянии обсуждать вопрос о законности или незаконности действий президента РФ, это противоречит ее устройству и является, по существу, кощунством) и обладает всей полнотой государственной власти. Собственно, Российская Федерация, что бы под этим названием не подразумевалось, незаметно для себя утратила суверенитет, передав его президенту РФ Владимиру Путину как абсолютному монарху. Октябрьское заявление Вячеслава Володина «Без Путина не будет и России» в свете этих обстоятельств довольно осмысленно и не является лестью — это лишь описание в высшей степени необычной мутации, с которой российская власть столкнулась в последние месяцы.
«Столкнулась» — это точное описание: можно быть уверенным в том, что трансформация суперпрезидентской республики в абсолютную монархию не является результатом успешной политической кампании воображаемого монархического подполья в России. Оно само по себе существует, но слабо и совершенно неавторитетно. Можно и нужно, разумеется, обсуждать, в какой степени внезапное следование в XXI веке государственного аппарата классическим описаниям раннефеодальной российской монархии XVI века — продукт культуры. Однако на деле все, кажется, гораздо проще — абсолютизм Великого Князя Всея Руси (чрезвычайно органично в середине февраля смотрелась встреча Владимира Путина с Его Блаженством Патриархом Александрийским и всея Африки Феодором II) есть продукт случайности. С одной стороны, это результат деградации парламентской ветви власти, снижения в силу политической конъюнктуры влияния правительства, отмены выборности губернаторов, изоляции региональных парламентов от федерального законотворчества и превращения Совета Федерации в орган представительства крупного регионального промышленного бизнеса при президенте (не являющийся альтернативой РСПП). С другой — это следствие того, что в современной политической среде единственная действительно охраняемая ценность — монополия президента на харизматическую власть в стране, на самом деле ориентирующейся на власть традиционную и в силу этого нехаризматическую.
Наконец, это и результат многолетнего «прагматизма» российской власти. Поскольку некий единый субъект, о пользе которого печется властная вертикаль, существует лишь в воображении и довольно туманен в очертаниях, вопрос о том, «прагматично» ли то или иное решение, рано или поздно станет предметом квазирелигиозной веры в то, что кто-то также считает такое решение прагматичным. Среди этих «кто-то» в суперпрезидентской республике президент — наиболее подходящая кандидатура на замещение воображаемой России: «прагматично» то, что соответствует предполагаемым или известным взглядам монарха.
Дворовые
Когда прагматизм поражает воображение многих, в определенный момент создается абсолютная монархия. Но и она имеет свои законы и диктует правила. Трудно предсказать, будут ли главы госкорпораций называть себя в переписке с Кремлем «Сережками» и «Тольками», но отказ от отчеств в пользу единственного носителя отчества в деловой переписке с президентом — это уже тренд. Не говоря уже о совместных трапезах с государем — для главы РЖД Владимира Якунина совместно поедаемый с Владимиром Путиным глухарь есть наилучшая защита от интриг конкурентов, и политической интуиции Якунина следует отдать должное — как и министру обороны Сергею Шойгу, лично организующему царские охоты за Уралом.
Понятно, что фактическое царство для России — нестабильный вариант государственного устройства, эпизод в развитии событий. Примеры стабильных абсолютных монархий в мире в XXI веке исчерпываются петрократиями. То, что Владимир Путин в приятельских отношениях с султаном Брунея Хассаналом Болкиахом, неудивительно — и саудовская, и катарская монархии наиболее яркие представители абсолютизма XXI века, устроены сильно сложнее.
Проблема в том, что даже при политической пассивности и неискушенности населения РФ, Бруней меньше России не на порядок и не на два во всех измерениях — для того, чтобы долго играть Василия III в 2015 году в стране с населением в 146 млн человек, нужна политическая гениальность, доселе в мире невиданная. Сложно поверить в то, что уже буквально, а не иносказательно созданный Третий Рим в состоянии устоять — он будет вынужден трансформироваться во что-то менее архаичное, и вряд ли тут спасут инновационные управленческие и информационные технологии.
Тем не менее обращение к схемам раннего русского абсолютизма позволяет объяснить и какое-то обреченное самоуничижение министров в правительстве Дмитрия Медведева, и сведение всех сложнейших процессов вокруг русско-украинской войны к переговорам Владимира Путина по телефону с избранной пятеркой игроков мировой политики, и даже фантасмагорический проект памятника Святому Владимиру на Воробьевых горах.
Этот памятник, если его успеют возвести, будет монументом одной из самых странных гримас истории России — случайному абсолютизму начала XXI века.
Ффото: vsevidno.ru, Илья Питалев/ИТАР-ТАСС
