Мы встретились с Леонидом Парфеновым в московском ресторане «Поехали», который придумала и в котором трудится бренд-шефом его жена, Елена Чекалова, гастрономический обозреватель, автор книг кулинарных рецептов, а во времена совместной молодости (и бедности) с автором этих строк — телевизионный обозреватель главной газеты перестройки — «Московских новостей». Чекалова раскрутила этот ресторан буквально за пару месяцев, сделав его новым модным местом Москвы: здесь одновременно можно встретить и гендиректора Первого канала Константина Эрнста, и главного московского чиновника по культуре Сергея Капкова, и с десяток тех, кого принято относить к оппозиции. Очевидно, что часть гостей приходит сюда не только на кулинарные таланты бренд-шефа, но и на бренд под названием «Леонид Парфенов». А то, что Парфенов — бренд, в этом нет никакого сомнения. Во времена своей телевизионной суперпопулярности (его информационно-аналитическая вечерняя программа «Намедни», несмотря на топовые рейтинги, была закрыта 1 июня 2004 года) Парфенов был и законодателем мужской моды — носили пиджаки «как у Парфенова», галстуки «как у Парфенова», а молодые тележурналисты еще и говорили «как Парфенов», пытались снимать «как Парфенов» и делали стендапы тоже «как Парфенов». По совету Леонида автор заказала яйца «бенедикт с лососем», Леонид же ел шакшуку и сырники. При этом показывал последний том «Намедни», говорил монологами, изумляя обилием цитат и лишь изредка позволяя вставить вопрос. Проговорили мы два часа — говорили на «ты», потому что знакомы четверть века. Здесь, конечно же, лишь выдержки из этого разговора.
Почему тебя так интересует именно советская история?
У меня нет специального интереса именно к этой истории… У меня были фильмы и про Пушкина, и про Гоголя, например. Но есть известная фраза Ключевского про то, что история — это то, что не прошло, что еще остается уроком. Мы же видим, что советское не прошло, что говорить про советское — это все еще говорить про себя. И понятно, что если один россиянин считает, что Сталин — это кровавый палач, а другой россиянин считает, что Сталин — это эффективный менеджер, то им все друг про друга ясно, и из-за умершего 62 года назад правителя они ни о чем между собой не договорятся. Я в самом первом томе написал и без конца повторяю эту фразу: «Мы живем в эпоху ренессанса советской античности». Потому что советское время, советская эпоха, советское государство, советская власть, советский народ, советская победа, советский Гагарин — это все кажется некими образцами, от которых, как от гринвичского меридиана, влево или вправо, или буквально следуя этим образцам, воссоздается нынешняя форма государственности, воссозданы взаимоотношения общества и власти, представления о мире и о себе. Россиянин в массе своей по-прежнему, как советский человек, получает образование, лежит в больницах, служит в армии, продает углеводороды, поет гимн, смотрит новости по телевизору, ходит на выборы. Вот с этим багажом — «висят на мне года, не сбросить, не продать», мы вошли в послесоветский период, в так называемый второй русский капитализм
Да, сменились напитки и закуски, но тот же крик: «Гриша, не заходи в воду!» Семья на отдыхе — это все контролируют друг друга, детям нравится купаться, но то, что нравится, должно быть лимитировано. Есть масса поведенческих стереотипов, установок. И, конечно, из этого произошло «Крым — наш», из этого произошло «Запад нам только и знает, что гадить». Из этого произошли «Да кто они вообще такие, они и не страны». Ну, раньше «Курица — не птица, Болгария не заграница». А теперь — Украина и весь прочий экс-СССР. Мы великие и могучие, мы, не вставая с тахты, переключая федеральные телеканалы, считаем себя последним оплотом мировой цивилизации — очень удобная позиция, которая, конечно, вышла из советских времен, из той, еще конца сороковых, борьбы с безродными космополитами и низкопоклонством перед заграницей. Мы живем в постсоветской стране, которая, конечно, не советская, но никак не царская Россия, про что у меня последний фильм «Цвет нации» — склеить это невозможно, между нами такой огромный разрыв.
Именно: постоянный диктат прошлого, причем апелляции к худшему — «Екатерина хотела, но не отменила крепостное право, потому что это могло бы привести к разрушению государства», а не, скажем, к царю-реформатору Александру Второму.
Вот я учился в Ленинградском университете имени Жданова, там юрфак — главная кузница кадров нынешней власти, и там висят портреты «наших выпускников» — Путин, Медведев, Козак и так далее. Сейчас написано, что это юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Ну, во-первых, они все изучали юриспруденцию совсем другой страны, которая была абсолютно неправовой, и какое это юридическое образование, понять нельзя. Но самое-то главное, на этой доске не висят действительно выпускники юридического факультета Санкт-Петербургского госуниверситета — Владимир Ульянов и Александр Керенский. Тоже, между прочим, видные люди. Но никто не знает, как их повесить. Делаем вид, что это соединилось, но это же ни фига не соединилось, мы ведь не понимаем, как это будет выглядеть, если Керенский, Ленин, а потом Путин? Нам сугубое дело до Крыма, потому что там крестился князь Владимир. Но тогда ведь и у белорусов с украинцами, у них ровно те же права на князя Владимира, поскольку мы тогда на три народа не разошлись еще. А тут мы не можем даже себя соединить. Мы делаем вид, что это нынешний Санкт-Петербургский университет — это где ректорский флигель, где Блок родился, Менделеев, Павлов, это все отсюда. Да нет, отсюда парткомы наши. И Бастрыкин — секретарь комитета ВЛКСМ Ленинградского университета, сидевший в ректорском флигеле — колыбели Блока — вот это отсюда, да. И Сечин — он на одном со мной потоке был, на португальском отделении филфака, но я его тогда не помню, хотя у журналистов с филологами были общие курсы… Нет, это все Ленинградский университет имени Жданова. Это Санкт-Ленинград, как я называю этот город, который очень люблю…
А, скажем, по Праге ходишь — и видишь, что все советское, как короста, отвалилось, почти никаких рудиментов не осталось.
Им было проще — для них разрыв с советскостью означал освобождение от 45 лет оккупации, реформы стали формой национально-освободительного движения. Нам же приходилось освобождаться от самих себя и — не получилось.
Почему «от самих себя»? Это нам навязали, нас заставили. Я спрашивал Марью Лауристин, которая провела в Эстонии реформу пенсионной системы и реформу здравоохранения в 1992–1993 годах, как им так быстро удалось это сделать? Она ответила: «В каждом доме три программы финского телевидения, и мы же видим, куда ушла старшая сестра и где волочимся мы». Вот до тех пор, пока мы не зададимся вопросом, который я считаю самым проклятым русским вопросом, — это не что делать и кто виноват, а почему Россия не Финляндия? — так все и будет. Мы 108 лет были одним государством. Почему у них дороги лучше и дешевле? Почему их школьники выигрывают все олимпиады? Откуда такое качество общедоступной медицины? Ведь все остальное как у нас: топи, березки, комарье, и выпить они тоже не дураки! Почему у них самая низкая в мире восприимчивость к коррупции? Эстонцы тоже за сорок пять лет вполне совками стали, и своих мерзавцев и у них, и у чехов с поляками — всех этих партийных национальных кадров — хватало, им тоже надо было от себя освобождаться. И в движении за достойную русскую жизнь должны поучаствовать и рабочие «Уралвагонзавода», если они зададутся вопросом: почему так? Если они так гордятся своим новым танком и говорят, что он не хуже немецкого «Леопарда», то что же они не зададутся вопросом: почему в Германии сборщик «Леопарда» получает в разы больше сборщика Т-90? Чего мы уперлись, что в Австрии бородатая певица? Нам бы побеспокоиться о том, что в Австрии врачи и учителя получают в разы больше наших. Я уже не надеюсь дожить до того дня, когда мы догадаемся, что нам специально рассказывали о бородатой австрийской певице, чтобы мы не вспомнили про благополучие австрийских врачей и педагогов. Это огромная работа — стать снова русскими. Не советскими, не постсоветскими — русскими. Это огромная работа, потому что, например, утрачена русская инициативность. У нас всего 8 % заняты собственным делом, у нас гигантский процент населения работает в госсекторе. А до революции все крестьянство — 80 % населения — было индивидуальными предпринимателями и сельской буржуазией — кулаками. Ни зарплаты, ни соцобеспечения не ждали, ни трансфертов никаких и все семьи многодетные — а жили от своего труда. Нам никуда не деться, придется меняться — сейчас мы, как нация, растрачиваем время. К счастью, ситуация не тоталитарна, и огромное количество людей за это время свой личный жизненный проект осуществили. Но национального проекта у нас не осуществлено — это несомненно.
Давай поговорим о твоем личном национальном проекте — тебе пятьдесят пять, через пять лет можно уходить на пенсию…
На какую пенсию? Я не работаю в госсекторе с 1989 года, поэтому ни на какую пенсию я не собираюсь. Я смотрю на Познера и думаю, как хорошо, что расцвет сил наступит через 26 лет. Я семь лет вообще уже нигде не работаю, занят только своими проектами. За это время выпустили семь томов «Намедни», один четырехсерийный фильм «Хребет России», двухсерийных три — «Птица-Гоголь», «Глас Божий» и «Зворыкин-Муромец» и односерийный «Цвет нации». Это у меня за семь лет. У меня никаких проблем со временем, с собой, с эпохой — лично у меня никаких.
В страну — в политику, в культуру, в твое когда-то телевидение вернулся «совок», причем — в самых вульгарных его инкарнациях. Ну да, при существенном отличии — есть частная собственность. А ты говоришь — «у меня с эпохой нет проблем». Но и когда ты делал свои «Намедни» в девяностые, в годы старого и славного НТВ — ты делал фильмы об истории советской власти, которая — тогда казалось — ушла навсегда. Это было очень интересно. Но ты не отстраненно это снимал — помещал себя вовнутрь — например, между Кастро и Хрущевым. Что тебя так тянет туда? Что там держит? Откуда такая ностальгия по советской жизни?
Еще раз: это прошлое, которое все еще не ушло. Нас всех что-то там держит. Вот страну в целом там держит.
Меня — только воспоминания о близких мне людях.
Ну, это вы, великие московские девочки, которые осудили культ личности в младшей группе детского сада, да. И всю жизнь вы слушали, прямо вот с детства вы слушали «Роллинг стоунз» и никогда не знали, как это Зыкина звучит из каждого окошка. Ты же говоришь «в этой стране», а я такого сказать не могу, даже вымолвить не могу.
А ты как говоришь?
У нас. При советской власти… Вот мы сидели с Башлачевым* * Александр Башлачев (1960–1988) — поэт, автор и исполнитель песен, его называют «иконой русского рока». 17 февраля 1988 года, как предполагают его поклонники, покончил с собой, выпав из окна квартиры на восьмом этаже в Ленинграде. в Череповце — по очереди то в квартире моих родителей, то в квартире его родителей, генсеки все мерли, но не кончались. И нам казалось, что они и нас похоронят в конце концов. Я помню, в тот день, когда помер Андропов, и на следующий день, когда стал Черненко, мы провели почти неразлучно вместе, выпивая и закусывая. И что мы должны были чувствовать? Ну, почему, почему это не твоя страна? Хорошо, с властью… Ты когда-то особо совпадала с властью? Она когда-то была твоей, эта власть? Когда сидели на комсомольских собраниях при обсуждении книг «Малая земля», «Возрождение» и «Целина» Брежнева, это была твоя страна? Твоя власть была, да? А у меня, говорю же, был секретарем комитета комсомола Бастрыкин, он так патетично рассказывал о великих задачах молодежи в свете трудов Леонида Ильича. А секретарем Ленинградского обкома комсомола была тогда Валентина Матвиенко. Но я же знаю, как в принципе русский человек тянется к цивилизации, как он быстро наверстывает упущенное поколениями в ХХ веке, как наши студенты, как нож в масло, входят в западные кампусы, как начинают работать, как делают на Западе карьеру. Вот общепит советский был совсем безнадежный, но этот сектор экономики начисто лишен госприсутствия — и какую он эволюцию прошел без руководства партии и правительства. А армия, суды, милиция-полиция — они сугубо государственные и так в прошлом и остались, даже кой-чем похуже советских. Вот сыр ты взяла… Николай Васильевич Верещагин, мой земляк, старший брат баталиста Василия Васильевича, их папаша был череповецким уездным предводителем дворянства — ведь это же было частное понимание общественного служения, когда он придумывал вологодское масло и пошехонский сыр и старался их распространить. Была же эпоха малых дел. Есть американская книжка «Тысяча продуктов» — ну, которые вы должны попробовать прежде, чем умереть, там в разделе «сливочное масло» фигурирует вологодское масло.
В Москве на Проспекте Мира был магазин «Вологодское масло» — сейчас уже нет.
Ну, так видишь, ты московская девочка, а я застал только то, как в Череповце на улице Верещагина закрывался магазин «Вологодское масло». Оно в Москву и перекочевало. Поэтому ты на нем выросла, а я нет. Но почему при этом ты себя не чувствуешь частью этого, а я себя чувствую, я не знаю… Почему тебе вологодское масло и Зыкину заслоняют Путин с Сечиным? Чем они тебе мешают? Они ничем не отменяют вологодское масло. С властью всегда было не очень. Ну, так а что тогда? Как говорили герои Салтыкова-Щедрина, «нам знаком этот снег на голову».
Ты меня честишь «московской девочкой», но именно ты стал законодателем московской мужской моды девяностых, о выбираемых тобой галстуках писали в газетах. Ты знаешь, по-моему, все шлягеры советского времени, и при этом в вашем с Леной ресторане собраны лучшие рецепты Европы. Ты совершенно западный человек и при этом канонизируешь «старые песни о главном».
Ну да, меня обвиняли в том, что я чуть ли не способствовал успеху коммунистов на выборах. Хотя фильм вышел в январе девяносто шестого, а выборы прошли двумя неделями раньше.
Парфенов — многостаночник: он свои тома «Намедни» не только сам пишет, причем от руки, но и верстает вместе с дизайнером
Способствовал или не способствовал, но эти советские шлягеры работали на иррациональное, на ностальгию по утраченной империи; террор, ГУЛАГ, цензура, пустые полки магазинов — это покрывалось поволокой, страшная история подменялась чудесными мелодиями, которые рисовали жизнь, которая была только в советских фильмах.
Послушай: в сороковых–пятидесятых годах были написаны последние застольные песни у всех народов мира — дальше пошел ритм и профессиональное исполнение. Если ты в Америке посмотришь какой-нибудь аналог «Угадай мелодию» или в бар зайдешь, где поют, или на юбилей американца зайдешь — там поют My Way Синатры, потому что нет другой песни про жизнь. Является ли это реабилитацией мафии, с которой Синатра был, несомненно, связан? Или «Опавшие листья» Монтана — нет после этого французской мелодии, которую бы вся нация могла подхватить. Или «Подмосковные вечера». Или вот Пахмутова написала «Таежные звезды» — тогда действительно верили в Сибирь. «Верят девчонки в трудное счастье» в великой песне «Навстречу утренней заре по Ангаре, по Ангаре» — в этом столько свежести, столько веры. Теперь только сожалеть остается, что не было у девчонок ни трудного, ни легкого счастья — никакого. Или — «Чуть охрипший гудок парохода…» Какие слова! Почему это становилось популярным? Потому что это очень точное попадание в эпоху. Я в свое время хотел сделать сборник «Ушло в народ», он не вышел. Мы ездили по Уралу, 120 населенных пунктов проехали для четырехсерийного фильма, и я, сидя на корме на Чусовой, в перерывах между съемками составлял список песен, которые стали народными. Вот Петр Андреевич Вяземский, который известен только как друг Пушкина и для которого русский язык был третьим родным — как он написал «Тройка мчится, тройка скачет, вьется пыль из-под копыт. Колокольчик звонко плачет, и хохочет, и визжит»? Тут боженька водил рукой. Или Яков Полонский, ему Чехов рассказ посвятил — «Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету. Ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту». А Аполлон Григорьев, от которого жива одна фраза — «Пушкин — наше все», а он написал «Две гитары за стеной жалобно заныли. С детства памятный напев, милый, это ты ли?» Почему остались народными песнями? Химия какая-то. Так и с советскими песнями. Или вот стоят семь сталинских башен — это тоже поднимает иррациональное? И на ВДНХ теперь катаются парочки на самом большом катке в мире — вот, пожалуйста, Капков вписал сталинизм в новый образ жизни, и все счастливы: «Сталинской улыбкой заживо согрета, радуется наша детвора». Так, что ли? Даже в советском литературоведении это было осуждено как вульгарный социологизм. Попытки выводить из «Подмосковных вечеров» реабилитацию совка… Эта вот книга («Намедни. Наша эра:1946–1960 годы») — она о времени, в котором, если разделить на составляющие, было все: крепдешин, Козловский и Лемешев, дело врачей, Суэцкий кризис, отправленная в лагеря Русланова, берлинское восстание, долгожданные паспорта колхозникам, антипартийная группа с примкнувшим Шепиловым… А в целом — ощущение адского выморока, в котором и великий подвиг народа-победителя, и где люди все время выгораживали себе куски жизни, где нет партии и правительства. Где можно накрутить перманент, надеть габардиновое пальто или драповое, посмотреть трофейное кино про красивую жизнь, заварить чай грузинский, купить с модной песенкой пластинку «на костях», следить за шахматными партиями Бронштейна и Ботвинника, несмотря на борьбу с безродными космополитами. Вот такая была жизнь.
Ты говорил, что в этом седьмом томе — 600 иллюстраций. Для тебя что важнее — текст или картинка?
Все вместе: и текст, и заголовки, и иллюстрации. Поэтому я сижу рядом с дизайнером, когда книга делается. В России традиционно люди, которые занимаются буковками, они не отличают хорошую фотографию от плохой, а люди, которые занимаются фотографиями, считают, что текст — это шрифтовой орнамент вокруг картинки. А я шею и поясницу сорвал, пока писал эти 1200 страниц беловика от руки — записался теперь даже в фитнес из-за этого: можно, оказывается, сорвать спину писанием, а не подъемом тяжестей. И какие фотографии выбрать, и как их поставить, как порезать картину «Утро нашей Родины», чтобы вписать в формат тома, — если сам не решишь, никто за тебя это не сделает.
О сегодняшнем. Телевизор смотришь?
Нет. Эфирное телевидение явно не для меня делается — уже несколько лет не смотрю, только если какие-то важные вещи, которые в интернете потом появляются — я, конечно, видел синхрон про распятого мальчика.
А что читаешь?
Больше всего — всякий нон-фикшн. Недавно перечитал книжку Стейси Шифф «Вера (Миссис Владимир Набоков)». Сейчас читаю воспоминания о Розалии Самойловне Землячке — только не приглаженные.
Почему вдруг?
Мне нужно сейчас для проекта. Она была председателем ЧК Крыма.
Сериалы столь модные сейчас смотришь?
Нет, это не мое.
Кино?
Из последнего — конечно, «Левиафан»
И как?
Это длинный разговор. Не очень мой фильм, но я страшно рад, что появилось русское кино про русскую жизнь. За последнее время только два фильма таких — «Географ глобус пропил» и «Левиафан» — это кино, которое не бежит от жизни, от действительности, но ставит вопросы, которые являются частью национального самопознания.
Над чем ты сейчас работаешь — телевизионный проект? Книга?
У меня всегда одновременно в работе один том и один фильм.
Фильм — о чем?
Я никогда не говорю о своих проектах, пока они не сняты хотя бы до середины.
Фото: Александр Шпаковский
